Шокирующая Азия


Иностранцы, приезжающие в Корею впервые и ненадолго (или прожившие здесь не больше месяца), как правило, сразу замечают, что сексуальная культура в Корее совершенно не развита, точнее сказать, она под запретом: девушкам даже в голову не придет даже в самую жаркую и душную погоду летом оголить живот или надеть майку на бретельках, в телевизоре вы никогда не увидите ничего пошлее обычного поцелуя (еще пару лет назад и этого не было, на самом деле), причем как только губы героев соприкасаются, камера тут же уходит куда-то влево и вверх, оставляя остальное на фантазию зрителей. Даже девушки на различных рекламных постерах находятся в позах, скорее более милых и красивых, нежели сексуальных. Вот тут у иностранца возникает умиление: ой, какие они милые, стесняются об этом говорить, во какое общество здоровое!
Однако стоит пожить в Корее побольше, побольше пообщаться с корейцами и поглубже проникнуть в культуру страны, как вы понимаете, насколько же вы ошибались, и что на самом деле ситуация диаметрально противоположна тому, о чем вы думали вначале. Вам начинают открываться такие нелицеприятные моменты и стороны корейского общества, что порой это по-настоящему шокирует.
Прежде всего, наверное, стоит упомянуть о знаменитых корейских "найты" (В Корее есть два вида ночных клубов: просто клубы и "найты"). Чем "найты" отличается от клуба? Клуб - это просто место, где вы тусуетесь, танцуете, пьете и оттягиваетесь. В "найты" вы идете, если хотите снять девушку. Причем не проститутку (баров с подообными услугами хватает и так), а именно обычную девушку, с улицы, которая пришла в "найты"... чтобы быть снятой. Основная фишка "найты" - так называемый "букинг" (видимо, от анлийского слова "booking" - "заказывать, бронировать"), когда вы сидите на столиком, осматриваете зал ночного клуба, находите девушку (любую, за любым столиком в этом клубе), подзываете официанта, указываете на нее пальцем, и вам ее приводят. Спать с вами, она, разумеется, не обязана, но в 99% случаев этим все и кончится, поскольку с другими целями в "найты" ни парни, ни девушки не ходят. Девушки эти к этому заведению никакого отношения не имеют, они не работают тут, это обычные девушки, которые захотели "развлечься" и пришли "развлечься". Удивительное, на мой взгляд, явление, этакий социальный договор. Вроде и проститутку снимать не хочется, дорого, да и болезни, опять же, всякие, а так все по взаимному согласию, встретились, провели ночь, разбежались, никто даже потом и имени не помнит.
С иностранцами эти официанты обходятся поосторожнее, заранее предупреждая еще на входе в клуб ("букинг, букинг!"), но если на вас укажет какой-нибудь кореец, велика вероятность, что даже белую девушку к нему приволокут (применение физической силы - естественное явление в "найты"), поэтому девушки-иностранки, как правило, даже если идут в "найты", то делают это либо большими стайками, либо в компании парней. Если у вас будет большая и автономная компания, то вероятность того, что к вам подойдут с "предложением" резко снижается, поэтому можно отдохнуть, не особо опасаясь (Вся беда в том, что в "найты", как правило, намного лучше музыка и вообще более "клубная" атмосфера, что так нравится иностранцам).
Эту особенность корейской ночной жизни надо обязательно знать, чтобы не испортить себе вечер, влипнув в какую-нибудь неприятную историю. Согласитесь, доказывать какому-нибудь пьяному корейцу, что ты вовсе не собираешься с ним спать - далеко не то, чтобы вы намеревались делать, отправляясь в клуб. А "общение" может занять не один час и перерасти даже в драку, поскольку кореец будет искренне полагать, что вы его оскорбили. И будет прав, что самое неприятное. Нечего было идти в "найты", все туда ходят только для одной цели, и доказать, что цели у вас были иные, вы все равное не сможете, не спасет ни другой цвет кожи, ни другой язык.
Шокировать могут и места вроде Итэвона. Здесь полно клубов, куда также приходят с вполне определенными целями. Живущие в Корее знают, что Итэвон расположен рядом с американской военной базой, поэтому нет ничего удивительного в том, что американские солдаты ищут здесь развлечений (и находят, разумеется). Когда я в первый раз попал на Итэвон, у меня был настоящий культурный шок. Девушка, которую вы днем могли видеть в бибилиотеке в очках и толстом свитере с толстенными словарями под мышкой и ноутбуком на столе, здесь просто превращается в другого человека и смотреть как кореянки буквально ложатся под негров и шкафоподобных солдат - зрелище не из самых эстетических. Здесь можно увидеть все: от "невинных" танцев до самого того, ради чего, собственно, солдаты сюда и пришли в темном углу бара на кожанном диване. Здесь, в этих запутанных и спрятанных клубах и барах Итэвона (и очень часто - в районе Хондэ тоже) вам открывается совершенно другая Корея - намного более откровенная и развратая, чем вполне открытая и почти легальная пошлость в западных странах.
Однако шокирует не это. Шокирует то, как это все преподносится. Корейское общество дружно, в один голос твердит о нравственности и непорочности, о том что все кореянки до замужества - "ни-ни", в Корее, как в СССР, секса нет! Однако стоит посетить парочку клубов, - и ваши представления о Корее, как месте наивысшей морали и нравственной чистоты и непорочности рушатся, как башни-близнецы. Шокирует именно двуликость, шокирует мысль, что никогда не знаешь, что вот эта милая кореяночка в водолазке, с книгами под мышкой, щебечущая с подружкой по телефону, не "зажигала" вчера в одном из клубов и не отправилась потом в один из многочисленных мотелей в округе. И поначалу просто теряешься, и не знаешь, как к этому относится, - как к деградирующему обществу, молодежь которого теряет все моральные устои, или к особенности азиатского общества, одной из его черт, являющейся просто одним штрихом из общей картины?



# Дорога домой

Кириллу повезло: он родился и красивым – очаровательный малыш, блондин с голубыми глазами, - и счастливым. А чем не счастье: юг Белоруссии, деревушка на берегу Днепра, весна ранняя, осень ласковая… У бати большое хозяйство – куры, корова, кошки, собаки. Рыбалки с отцом и дедом, красавица-мать, ласково воркующая над первенцем…

…родившиеся после сестры и брат, большая дружная семья, а он, Кирилл, уже взрослый восьмилетний мужчина, которому доверяют. Младших покормить, в магазин сходить. Батя записку напишет, а Кирилл вместе с денежкой продавщице отдаст. Она ему сумку соберет и сдачу в ладошку сунет. Кирилл придет домой и честно сдачу возвращает. А то, что батя смотрит мутным глазом и даже не пересчитает, а мамка лежит на кровати, отвернувшись – так это не беда, устали они.

***

«Уставали» родители все чаще и чаще.

Органы опеки пришли тогда, когда Кирилл жарил макароны, чтобы накормить младших. Жарил сухие, ведь никто ему не объяснил, что сначала их нужно сварить… И Кирилл кричал тогда: «Оставь, тетка, я сам, я все сам, я все могу са-а-ам…»

Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение.
***

Суд был скорый, родителей лишили прав, Кирилла и младших - по детским домам. Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение. А летом забирал его уже очень пожилой дед. И все продолжалось: домашнее хозяйство, рыбалки, пацаны-дружбаны, знакомые с детства… Только не было «уставших» родителей.

***

Учеба давалась Кириллу легко. По физике и химии шел с большим опережением школьной программы, преподаватели нарадоваться не могли, а Кирилл, чтобы размять мозги и развлечься, то бомбочку сварганит, то радио, то кипятильник, то еще какой прибор. Попадало ему, конечно. Но и не сильно: ну как такого смышленого наказывать? Университет в Минске сулили, но вздорный мальчишка вдруг фыркнул и после восьмого класса пошел в ПТУ. Затем на кирпичный завод в поселок. Его уговаривали, убеждали, орали, совестили… Ничего не помогло. «Сам в люди выйду, без помощи государства детям-сиротам!» Чертов характер!

Этот чертов характер и привел его, девятнадцатилетнего, к сомнительным способам получения легких денег. Что-то куда-то отвезти, что-то где-то забрать. Он не всегда знал, что везет и забирает.

Нет, сначала было не так! Все началось от любви… От любви к музыке и девушкам. Кто-то из работяг в поселке шепнул Кириллу, что в клубе скучно, ди-джея надо. И Кирилл, пытливый, интересующийся всем вокруг – попросился на пробы. Его взяли сразу – претендентов и не было. Вскоре заработала ночная дискотека и главная звезда – ди-джей Кай! Девчонки визжали. А некоторые рыдали. А еще ходили и смотрели томными, печальными, очень влюбленными глазами на юного, уверенного в себе, нагловатого ночного бога. И он, опьяненный, менял ощущения – и девушек – так часто, как того требовало терпкое, темпераментное молодое тело…

На девушек, да и на ночной образ жизни нужны деньги. Кирилл, уверенный в себе в свои девятнадцать, вдруг почувствовал, что обманул, перехитрил свою детдомовскую жизнь, обрел силу, власть… Свободу!

И взял очередной заказ – что-то куда-то перевезти…

Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет…
***

Под Новгородом он вышел в тамбур покурить. Очнулся под Тулой.

***

- Тише, тише, сынок! Тише! Я уже «Скорую» вызвала… Ой, мальчик мой…

Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет… Он попробовал пошевелиться, встать на ноги… Встал. Почти. Потому что ног больше не было.

***

Много позже, уже после операции, Кириллу рассказали, что его выкинули из тамбура, а нашла его обходчица. Ноги попали под состав, отрезало почти до колен. Она перевязала ему культи, чем могла, вызвала скорую помощь и сидела с ним, боясь, что он опять потеряет сознание.

***

- Кирилл, – профессор закашлялся, но тут же нашелся. – Кирилл, вы так много перенесли, что я не буду от вас ничего скрывать. У вас тканевый иммунодефицит. Проще говоря, начинается гангрена. Нужно резать еще выше, иначе… Сынок, иначе…

Профессор еще раз закашлялся, а Кирилл уже знал ответ: резать.

- Резать, Владимир Иваныч, а что еще делать?

«Я справлюсь! Я справлюсь и уеду! В свою Синеокую!»

***

После седьмой реампутации, когда ноги ампутировали под попу, Кирилл попробовал покончить с собой. Но его спасла любовь.

Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась…
***

Ее звали Натой. Медсестра отделения травматологии. Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась… И жарко шептала на ухо… И тихо стонала от дерзких поцелуев…

Наташа ничего не спрашивала и не требовала. Кирилла это успокаивало: он боялся и не знал, что делать с женскими требованиями. Но, черт возьми, с каким трепетом он ждал очередной ночи!.. И жизнь продолжалась!

***

День за днем Кирилл шел на поправку. Потихоньку научили садиться самостоятельно. Потребовалась инвалидная коляска. Обратились в благотворительный фонд: гражданин Белоруссии не имеет прав на получение средств реабилитации в России. Коляска нашлась, а вместе с ней и пожилая, благородная дама, которая искренне стала заботиться о мальчике. Помогала чем могла. Кирилл окреп и попросился на Родину. Дама посулила квартиру в Туле – только останься, зачем тебе ехать? Мне некому завещать, а к тебе я прикипела, как к сыну…

Но… «Мне ничего не надо, я хочу дышать Родиной!» Кирилл, окрепнув, запросился обратно, в свою Синеокую. Ему грезился дед, скупой на слова, но щедрый на знания и любовь… Рыбалки на Днепре… Осень, берег, покрытый прелой листвой, по которой можно скатиться на попе, как на санках…

И ничто его не остановило.
Чертов характер!

И Кирилл уже добился встречи в консульстве. И билет ему купили. И Наташа плакала украдкой, провожая его…

***

Родина встретила как мачеха.

Кирилл получил предписание: «Гражданин Богданович К.Н., инвалид первой группы, 1974 года рождения, без определенного места жительства, в соответствии с законом номер… от…. Направляется на постоянное место жительства в…» В дом инвалидов.

Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…
***

Приспособиться к жизни в доме инвалидов можно было только одним способом – алкоголем. Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…

Через полгода оказалось, что денег совсем не хватает, и он, уже не брезгуя ничем, поехал на местный рынок – попрошайничать. Его жалели: такой молодой, красивый – и такой увечный. Давали больше, чем остальным. Некрасивым.
А однажды напоили прямо на рынке.

***

Кирилл очнулся: тошнило страшно. Он сейчас просто умрет, выблевывая нутро, отплевываясь желудком. Открыл глаза. Там, где он находился, было темно, лишь кусочек серого неба – откуда? - из-за полусорванной… занавески? Кирилл сполз с матраса, подполз к окну, одернул занавесь. То, что он смог разглядеть, ему никакой информации не принесло… И Кирилл, плюнув, упал обратно на матрас: «Пусть все само пройдет..»

***

Само не прошло. Его пнули, он перевернулся. Его пнули еще раз, потом заломили руки и, смердя нечищеными зубами и акцентом, проговорили на плохом русском: «Ты работаешь – ты живешь».

Кирилл понял, что попал в рабство.

***

…Его банально напоили, подсыпав что-то… Лакомый кусок для такого рода бизнесменов: молод, красив, сиротка… Он не помнил, как его погрузили в поезд и увезли в, черт возьми, Петербург!

В Петербурге заставили в метро просить милостыню. Вечером деньги отбирали, оставляя лишь на выпивку.

***

Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!

Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!
Его били. Ради покорности. Тогда он, доведенный до отчаяния, бросался к подоконнику, подтягивался, садился на край и орал нечеловеческим голосом в лицо хозяину: «Я сброшусь на твою машину! Мне плевать, а ты лишишься своего «Лексуса»!» Тогда хозяин, плохо говорящий по-русски, отступал… Отступал перед решимостью этого славянина.

На «работу» вывозили каждый день. Кирилл старался успеть помыться и побриться: чистым и ухоженным подавали в метро больше, чем грязным и вонючим. Красота требовала жертв: в притоне были девушки, готовые постирать, но за это нужно платить деньги.

Кирилл научился прятать от хозяев.

«Все равно, удеру!» - эта мысль его грела, подстегивала, давала шанс…

И однажды…

***

Однажды в метро он заприметил мужика – судя по форме и повадкам, бойца спецназа. Такие ничего не боятся.

- Брат, помоги. У меня нет времени долго объяснять – если следят, то сейчас будут проблемы.

Боец посмотрел на него и, ничего не говоря, тихо уволок в подсобку метрополитена.

- А теперь быстро и четко.
- Я хочу домой. Денег почти нет. Паспорта тоже. Если не свалю – сдохну.

Боец посмотрел в глаза Кириллу.

Утром следующего дня Кирилл, как и всегда, вышел на «работу» на своей станции. Озирался нервно: придет или нет? Когда увидел знакомую уже стриженную голову – выдохнул. С бойцом были еще двое, это Кирилл определил наметанным глазом. Двое устроили потасовку на станции, чем отвлекли патруль, а боец, тем временем, подхватил Кирилла, и закинул на эскалатор.

- Ну, держись, парень!
Кирилл заткнулся и лихорадочно стал вспоминать молитвы. Ну, хоть какие-то…

На Витебском вокзале ждал еще один, такой же, но с билетом и с сумкой. Бойцы забросили Кирилла на полку, поставили коляску. Сунули сумку, там оказались штаны, килька, половинка хлеба, колбаса и бутылка водки.

- Давай, братка, давай! – бойцы похлопали Кирилла по плечу. – С богом!

И выпрыгнули из вагона.

***

Кирилл ехал на запад и думал лишь о том, как бы ему поскорее убраться из этого сумрачного города…

Он не знает, что через 12 лет вернется в ненавистный город Петербург и встретит там свою судьбу. И она никогда не посмотрит на коляску – она всегда будет смотреть в глаза. И ночи у них станут незабываемы, а дни - наполнены теплом и дружбой. И город улыбнется ему, и быстро примет – что не с каждым бывает… И он будет счастлив с женой, он будет скучать по Городу, уезжая в отпуск, по Неве и рыбалкам, по черному коту, которого они подберут на улице и оставят жить у себя…

***

Кирилл ехал на запад. И ему казалось, что теперь уж точно все будет хорошо…

Лю
30.08.12




# Полдень, в котором…

– Девочки, все в автобус, – услышала Валентина крик, – уезжаем! Учения начались.

Опять учения, подумалось утомленно. Тело плавилось, растворялось в жарком июньском мареве. Солнце висело в зените, тонкое платьице не спасало от зноя. Дочь, трехлетняя кроха, в панамке и трусиках сидела в тени на меже.

Женщины прислоняли грабли к копне и неохотно тянулись в автобус, ворча на ходу. В приграничном городке к учениям привыкли, но трястись в духоте никому не хотелось.

– Аллочка, иди к маме, – позвала Валя, – едем кататься!

…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной. Дочка спала. Водитель с хмурым лицом на расспросы не отвечал.

– Валя, поговори с ним ты, – тормошили девушки.

Она, жена офицера, могла сослаться на мужа и попробовать выяснить, долго ли еще их будут возить и когда, наконец, можно будет вернуться домой.

…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной.
Но делать этого не пришлось. Автобус остановился, шофер повернулся к ним и сказал угрюмо:
– Вылезайте. Дальше не повезу.

Шум, возмущенный гвалт и расспросы он перекрыл одним словом. Короткое и резкое, оно оборвало шум и ледяной коркой покрыло упавшую вдруг тишину.

Война.

– Бесплатно не поеду. Не нанимался, – огрызался водитель, понимая, что сейчас, в этой неразберихе, среди напуганных женщин никто не сможет найти на него управу.
– Возьми, бессовестный, – Валентина стянула с пальца золотое кольцо. Кто-то из женщин снимал цепочку, кто-то сережки. Водитель сгреб украшения, взвесил их на ладони и завел мотор.

На станции они были к вечеру. Тут начинался ад. Валя не знала, что делать: денег у нее не было, документов тоже. Все осталось дома, там, откуда увез их автобус с водителем-крысой. Там, где через сутки уже были немцы.

Но никто не о чем не спрашивал. Поезда заполнялись и шли, отправляя беженцев от границы подальше, в тыл. В давке и суете люди штурмовали вагоны и ехали, неизвестно к кому и куда.

Уже сидя в поезде, как в тумане, она вспоминала, как кто-то их подсадил, кто-то – подвинулся, освобождая место. Аллочка хныкала:
– Кушать хочу!

Валя баюкала дочь. Ребенка кормить было нечем. Кто-то протянул им яблоко, кто-то отрезал хлеб. Стыдно ей было невыносимо – она же комсомолка! А получилось, будто бы попрошайничает. Хороша же она: босая, в мятом несвежем платье, с голенькой, в одних трусах, дочкой. Кто признает в ней сейчас смешливую певунью, первую красавицу гарнизона…

Так и ехали. Поезд нес их от дома все дальше и дальше. Мысли теснились – как быть? Где муж, Саша? Жив ли? Как он найдет их? И куда ей теперь?..

День, ночь, второй день пути, третий. Их вагон перецепляли несколько раз. И уже никто не мог точно сказать, куда они едут…

…Москва встретила веселым дождем. Они босиком шли по городу, мама и дочь. Алла, словно в рясу, была закутана в кем-то подаренную блузку из крепдешина.

– Где тут горком комсомола? – обратилась Валя к первому же милиционеру.

В горкоме им помогли. Война только начиналась, еще не пошел поток беженцев, который захлестнет страну позже. К ним отнеслись с пониманием. Накормили, выслушали, выделили угол. Валентине, комсомолке и активистке, нашлась работа.

Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки?
Война катилась по стране, разбрасывая, растаскивая, отрывая людей друг от друга.

Валя ходила в военкомат, стучалась по кабинетам, разыскивая мужа. Где Саша? Что стало с его частью? Жив ли? Отправляла письма, искала родных.

В январе получила письмо от мамы. Жива. Отлегло. Они с дочкой стали собираться туда, в Костромскую. Опять поезда. Люди, холод, кислый чад от немытых тел, кипяток в жестяных кружках.

На том дальнем полустанке сходили только они. Долго брели по снегу, постучали в узорное от мороза окошко. Мама выглянула, схватилась за сердце:
– Родные мои...

Стали жить. И вскоре, туда же, в апреле, пришел треугольный конверт. Ухнуло вниз, заколотилось сердце. От Саши! Жив! Какой молодец, догадался, что нужно на мамин адрес писать!

В деревне остались одни женщины. Валентина, хоть и ростом была птичка-невеличка, работы никогда не боялась. Конечно, тяжело было. Но не тяжелее, чем остальным. Дни складывались в месяцы, отчерчивая страницы войны сухими сводками информбюро.

Редкие письма с фронта становились короче и суше. Словно и не жене Саша писал. Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки? Вкрадчиво, змеей, вползала мыслишка, нашептывало чутье женское, неистребимое: да в войне ли дело?..

В тот день, морозный и ясный, Валя чистила на дороге снег. В трех кофтах, в ватнике, одетом поверх, в рукавицах и пуховом платке, закутана была так, что и на себя не похожа – круглая и неуклюжая. Услышала крик:

– Орлова! Валюша! Тебя на станции спрашивают!..

Оказалось, подошел военный состав. Полчаса стоянки, и один капитан назвал ее имя. Забилось сердце, понеслась было к полустанку и – остановилась. Надо же домой, переодеться! Что же она, так и пойдет? Как же муж ее такой и увидит? Да бабы руками замахали: беги, глупая! Времени и так в обрез.

И она побежала. Рванулась было к эшелону, узнать, расспросить и – остановилась.
Увидела.

Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал. Она смотрела, распахнув глаза. Они считались самой красивой парой – миниатюрная, кудрявая Валя, всегда по моде одетая, и он, орел-капитан. Совсем недавно, в маленьком приграничном городке, который остался там. За войной.

Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал.
Она так и не подошла. Стояла и смотрела.

И он не подошел.

Холеный, с гладко выбритым подбородком, он шел мимо нее так близко, что в хрустком морозце она почувствовала теплое облако его запаха: с нотками табака и одеколона, и самого его, крепкого, здорового мужчины, и пряный дух купейного вагона, и чуть-чуть, но почему-то очень резко – медикаментов и сирени. И эти две последние ноты вдруг перечеркнули все и сделали его, самого ей близкого на свете мужчину, чужим.

Он прошел мимо. Скользнул взглядом, лишь на секунду дрогнув лицом, и прошел.
Как будто бы не заметил. Постоял у вагона, докурил, сплюнул под ноги окурок и нырнул, не оборачиваясь, в натопленное нутро поезда.

А лицо, женское, белое и круглое, с ямочками улыбки, внимательно следило за его променадом из соседнего вагона. Занавески в вагоне были белыми, и нарисован был на них красный крест. И почему-то Валентина точно знала, что женщина эта пахнет сиренью.

Валя смотрела, как поезд вздрогнул и тронулся. Колеса закрутились, набирая ход.

Посреди войны, на забытом богом полустанке, стояла маленькая женщина в телогрейке и провожала свою бывшую жизнь, глядя в мелькающие окошки.

Вот и все, тикало в голове, перекликаясь со стуком колес. Вот-и-все.

Никто не подошел к ней. Никто ничего не сказал. А ей было невыносимо стыдно в тот миг, стыдно и страшно, что скажут люди. Но люди не заметили или сделали вид. И потом никогда не сплетничали у нее за спиной. Потому что они были – люди.

И никто в этот миг не мог подойти и сказать ей – нет, не все. Война кончится. Ты окажешься с мамой и дочей в маленьком шахтерском поселке. А серая бумажка с уведомлением о разводе будет гоняться за тобой по стране и найдет, наконец, тебя на Донбассе. И больше не будет слез, вместо них – богатые алименты от папаши-капитана.

Вокруг тебя окажется много новых людей, счастливых, от того, что война закончилась. А Николай, черноволосый и белозубый танцор, Колька с Моховой, переживший немецкий плен, и побег, и дознания чекистов, добьется шахтерским потом и кровью у Родины права вернуться в любимый город, и увезет тебя, с мамой и дочкой, к себе в Ленинград.

И вместе вы будете жить на Неве, долго и счастливо. У тебя родится еще одна дочь, они с Аллой вырастут и подарят вам внучек. А дед Коля станет ворчать, что он опять один среди семи девок. Младшей внучке ты, уже старенькая, расскажешь однажды эту историю. А Юлька, конечно, ее до поры позабудет…

Но это будет потом. Сейчас она еще ничего об этом не знает, маленькая женщина на богом забытом полустанке. Ей холодно. Она стоит, кутаясь в ватник, и кусает губы.

Она готова отдать что угодно, чтобы повернуть время вспять и вытащить из стылого воздуха тот злополучный летний день. Переиграть его заново, остановив стрелки часов ровно в полдень. И оставить их там навсегда – в полдне, в котором нет и не может быть боли. В котором только жара и лето.

В полдне, в котором ничего не случилось.

иЮль
12.07.12



# Кругосветка

- Ба Сонь, мы с Санчем окончательно поссорились! И, знаешь, почему? Он говорит, что «холодная война» - это общемировая политика! А я ему доказываю, что это американцы на нас ополчились, гады! И это же правда, вон, по телевизору постоянно говорят!

Софья Михайловна мыла посуду и от неожиданности чуть не выронила тарелку из рук. Настюша, правнучка, между тем продолжала гневную речь:
- Ба Сонь, ну как же он недальновиден! И как мне его убедить?

Софья Михайловна молчала. Домыла посуду, смахнула полотенцем капли.

- Насть, почему тогда ты зовешь Сашу Санчем? Санчо – это не русское имя.

Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.

Присели.

- Настя, неужели ты всерьез считаешь, что какая-то простая американская семья, за тридевять земель проживающая, угрожает твоей семье? Это же ерунда какая-то! Нечего ссориться с Сашей. Да и прав он: есть люди, есть политика.
- Бабушка Соня! – Настя вспыхнула, щеки пошли пунцовым, голос задрожал. – Ты просто уже ничего не понимаешь! Ты же их не знаешь совсем, западных этих! А они все на нас лезут и лезут!
- Я-то? – Софья Михайловна усмехнулась. – Я-то, конечно, стара, ничего не понимаю. Про зловредное окружение. Насть, я кое-что тебе расскажу. А ты сама потом выводы сделаешь, большая уже, четырнадцать через месяц.

Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.
Они уселись, прабабушка и правнучка. Словно обеим было по четырнадцать лет; уселись и обнялись – девчонки-подружки.

***

1918 год, май. Петроград.

- Маруууся! Маруся, что я тебе расскажу!

Сонечка аж задыхалась от новости.

- Маруся, через неделю я еду в летний лагерь! Это папа организовал! Знаешь, куда? Никогда не догадаешься: в Екатеринбург!

Маруся покрутила в руках толстую русую косу, поправила платье. Лицо ее не выражало ни удивления, ни зависти. Соня все вглядывалась, вглядывалась, ожидая полного Марусиного поражения такой новостью, но подруга оставалась безучастной.

- Маруська! Право слово, ты каменная! – Соня не выдержала.
- Я не каменная, – ответила Маруся, - я… просто еду с тобооооой!

И взвизгнули обе, обнялись, закружились!

***

В 1918 году Петроград, со всех сторон блокированный Гражданской войной, голодал. Горсовет принял решение организовать летние колонии для детей – вывезти их на Урал, в более благополучные регионы. 25 мая 1918 года паровоз увозил 830 петроградских детей в Екатеринбург. Увозил с тем, чтобы к сентябрю вернуть обратно… Но этому не суждено было случиться.

***

…Под стук колес Соня быстро уснула.

Проснулась от того, что Маруся пихала ее в бок:
- Соняш! Сонь, проснись немедленно! И посмотри: какааая красота!

Соня с трудом открыла дремотные глаза. Маруся прилепилась лбом к окну, даже язык высунула!

На фоне расцветающих полей стояла конница. Чья она – красная или белая – девчонки не знали, но вид бравых всадников будоражил девичьи сердца. Еще бы! В Петрограде такое не увидишь! Разве – извозчика лишь на замурзанной лошаденке… Но это совсем не то, что конница. Особенно, если тебе четырнадцать, и сердце поет…

***

А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.
А сердце пело. И пело так призывно, сладко, что они обе влюбились! Влюбились в Борьку Якимовича – он играл на гитаре и пел романтические песни. Маруся – горячо и страстно, Соня – скромно и нежно.

Между тем, лагерь колонистов, обосновавшихся под Екатеринбургом, жил своей размеренной жизнью. В течение дня воспитателями проводились необходимые занятия, вечером ребята общались свободно.

- Ооо-чи черные, очи страстные, очи жгучие иииии… прекрасны-е, - пел Борька.

Костер дополнял загадочность, инфернальность обстановки.

Подружки слушали Борьку. Соня думала о том, что Борька, наверное, глубоко несчастен и одинок: ну кто же в состоянии понять такую трепетную душу? Никто, кроме нее, Сони…

А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.

Борька обалдел. Бросил гитару, подошел к разгоряченной Марусе, обнял ее за талию и поцеловал в щеку.

Соня поняла, что умерла.

***

К сентябрю 1918 года колонистов обещали вернуть домой. Но… не вышло. Колчак отрезал пути. Белочехи подняли восстание и вторглись на территорию лагеря. Так ребята узнали смерть.

***

И голод.

- Отцвела морковка, отцвела капустаааа! И во мне пропалииии половые чувства! – бренчал под гитару Борька.

Соня морщилась: это грубо! Кругом вообще все изменилось. Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе. Старшие под руководством воспитателей ходили по окрестным деревням – что-то продавали из вещей, что-то меняли, где-то подрабатывали за еду. Летние бараки, в которых так хорошо было теплым уральским летом, к зиме превратились в ледяные пещеры.

Наступал 1919 год…

***

Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе.
Летом 1919-го года в лагере колонистов появились два странных человека. Они представились: «Мы – из организации «Красный Крест».

- Аллен Райли, очень приятно.
- Барл Бремхолл, очень приятно.

Американский «Красный Крест» взял детей под опеку. Откуда-то вдруг нашлась новая одежда, появилась сносная еда. И пошли слухи, что скоро путешествие продолжится. Аллен, старший в колонии, всей душой желал спасения этим детям. В реалиях чужой, придушенной непонятной войной стране, верил, что найдет способ вывезти детей из безумия, творившегося вокруг.

И вывез. На остров Русский, что через пролив от Владивостока. Здесь ребятам предстояло прожить почти год. Им организовали быт и обучение. Обучение, в том числе, трем основным европейским языкам.

***

Иногда Соня ходила к океану. Смотрела на большую воду и вспоминала родную Ладогу.

И тогда слезы душили, слезы оглушали: она не получала писем из дома вот уже почти год. Как там мама, папа? Живы ли? Оптимистичная Маруся ее утешала: «Соняш, что ж с ними сделается? Они же в Пе-тер-бурге!» Словно Петербург был гарантией защищенности и счастья…

30 сентября 1919 года Соне исполнялось пятнадцать лет.

Маруся навыдумывала «сюрприз»: собрала старших ребят, пошушукалась…

И в спальне девочек, куда Соня зашла за чем-то, вдруг бросилась на нее с визгами и хохотом целая стая переодетых, размалеванных; стали тормошить, щекотать и кричать в ухо: «С днем рож-дееенья-аа!». И Борька Якимович ее поцеловал, шутя и кривляясь. А после умылись, уселись кружком, и Борька опять играл на гитаре…

Но все это: суета, страсти, гитара – больше не волновали Соню. И даже Борькин поцелуй не взволновал: от поцелуя было кисло, не-тепло. Она поблагодарила всех, встала и ушла к океану.

…Ее нашел Барл, молодой преподаватель Креста. Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.

- Sofia, wake up… Wake up, darling.

Соня проснулась. Молча потянулась к Барлу и уткнулась ему лбом в плечо. Он чмокнул ее в макушку.

- Пошли, девочка. Мы так волновались. Не убегай больше и не плачь: все будет хорошо.

Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.
***

Но становилось только хуже. Летом 1920 года Владивосток был взят японцами. И детям опять пришлось бежать. Бежать дальше, теперь уже из страны. Надежды вернуться в далекий родной Петербург становились лишь мифом, сном.

Аллен сумел добиться фрахта подходящего судна. «Йомей Мару», средней руки теплоходишка, стал для колонистов Ноевым ковчегом. Японское судно повезло русских детей в Америку.

***

- Соня! Соняш! Сегодня будут танцы! Мы идем на Сан-Франциско – что мы умеем танцевать американское? Квикстеп?
- Маруся… - Соня вздохнула. – Я не хочу… Меня так укачало… и… я так ужасно выгляжу!

Но на танцы Соня пошла. И танцевала с Барлом. Но не квикстеп, а самый настоящий венский пьянящий вальс… Венский вальс на палубе теплохода, идущего через Тихий океан в незнакомый Сан-Франциско…

- Я влюбилась! – позже плакала Соня. – Маруся, я люблю его больше жизни! Но он такой старый: ему 24 года…

***

Следующие несколько месяцев стали очередным испытанием. В США приняли показательно-радушно. Из Сан-Франциско ребят переправили в Нью-Иорк. Ребятам устраивали экскурсии, встречи с русскими эмигрантами и правительством города. Ласковые речи велись не случайно: США планировали оставить почти 1000 русских, хорошо образованных детей в своей стране. И это уже была политика. Миссия же «Красного Креста» - вне политических интересов. Аллена и Барла дети буквально заваливали вопросами: когда же мы вернемся в Россию? Когда? Вы же нам обещали!..

Через четыре месяца колонистов доставили во Францию. И опять начались политические игры, теперь уже со стороны французского правительства: эмигрантский поток богатых россиян был неплохой подпиткой экономики. И власти понимали: оставь они этих детей, за ними приедут и их состоятельные родители…

***

Мужское слово оказалось крепче любых политических игр.

К началу 1921 года миссия «Красного Креста» под руководством Аллена Райли передала детей Российской стороне. Колонисты переходили финско-российскую границу ночью, через реку Сестру. Тайно, словно воры. Словно не было у них Родины, куда они так стремились за 2,5 года путешествий. Прощаясь, Барл, как и раньше, поцеловал Соню в макушку. Соня же вывернулась и прижалась к его губам… «Я повзрослею, дождись!»

Но встретились они лишь спустя 51 год…

***

- Настя? Ты слышишь меня?

Но Настя уже давно спала, убаюканная прабабушкиным рассказом.

Лю
27.04.12





# Чашка кофе

Юля убрала руку начальника со своей талии и красноречиво на него посмотрела.

- Эх, Юлечка Ивановна, - скрывая досаду, улыбнулся Андрей Юрьевич. – Вот смотрю я на вас, и прямо глаз радуется. Кудряшки золотые одна к одной, воротничок беленький, как у школьницы, ручки гладенькие, и вся вы как куколка, хоть на полку сажай. И никто не даст вам… кстати, сколько уже натикало? Сорок пять мы два года назад отмечали, помню-помню тосты про ягодку. Так вот, Юлечка Ивановна, ягодка скоро только в компот и сгодится, чего ж ломаться? Моя еще десять дней на морях будет, вместе с дочкой. А вам терять нечего. Наоборот, - он многозначительно подмигнул, - глядишь, и премия какая прилетит, нежданно-негаданно…

Телефон зазвонил, и Юля с облегчением вцепилась в трубку.

- Слушаю. Из налоговой?

«Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание».
Начальник вздохнул и отошел от ее стола.

Вечером, когда Юля стояла на пешеходном переходе возле офиса, кутаясь в плащ под порывами не по-летнему холодного ветра, Андрей Юрьевич притормозил возле нее на алой мазде и опустил стекло.

- Ну так что, Юлечка Ивановна, на чашечку кофе? - он приглашающе похлопал по пассажирскому сиденью. Юлия выдавила из себя улыбку и покачала головой. Мужчина пожал плечами и уехал, а она вдруг с ужасом осознала, что в какой-то момент ей захотелось принять предложение Андрея Юрьевича. Юркнуть в теплый салон машины, почувствовать объятия мужчины, перестать, наконец, ощущать себя куклой, покрытой толстым слоем пыли.

Большую часть своей жизни Юля провела в одиночестве, скоротав в скоропалительном браке всего пару лет. Она осознавала, что чувства мужчин к ней всегда были поверхностными. «Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание». И муж, и все немногочисленные поклонники относились к ней с покровительственной снисходительностью.

Она вдруг поняла, что возможно это всё, что ей осталась лишь роль любовницы стареющего ловеласа, решившего гульнуть, пользуясь временным отсутствием жены. И в ее жизни так никогда не будет ни обжигающей любви, ни глубоких страстей. Ей стало до боли себя жаль, перед глазами все расплылось от навернувшихся слез, она остановилась и достала из сумочки носовой платок, как вдруг почувствовала сильный толчок и едва не упала, успев уцепиться за какого-то парня. Тот мельком взглянул на нее и бросился вперед. Юля не успела ничего сообразить, как увидела его вновь, возвращающегося с ее сумочкой.

- Мелкий воришка, увидел, что ему не удрать, и бросил свою добычу, - он протянул сумочку Юле. – Эй, не плачьте, - сказал он, заметив ее слезы. - Он наверняка не успел ничего украсть, вот проверьте.

Юля открыла сумочку. Ключи, кошелек – все было на месте.

- Все в порядке, - кивнула она. – Спасибо вам огромное.
- Роман, - представился мужчина.
- Юлия.
- Ромео и Джульетта, - улыбнулся он. – Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.

– Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.
***

Сидя напротив Романа в кафе, она гадала, сколько ему лет. Не больше тридцати, даже скорее двадцать пять. Темные южные глаза, гладкая кожа, идеальная улыбка, на которую невозможно не улыбнуться в ответ… Догадывается ли он, что она почти вдвое старше? Все говорят, что она выглядит моложе. Они болтали как старые знакомые, легко перейдя на ты, и Юлия наслаждалась неподдельным интересом, сквозившим в его глазах. Он накрыл ее ладонь своей, и женщина вздрогнула от неожиданной ласки.

- Ты замерзла. Это пародия на лето. Знаешь, у моей тетки есть домик в Крыму, в пяти минутах от моря. Однажды я отвезу тебя туда. Тебе там понравится.
- Почему это? – Юля забрала свою руку, немного ошарашенная напором, и взяла чашку кофе, пытаясь согреть озябшие ладони.
- Ты особенная, - просто сказал он. – Смотри, - он достал из кармана брелок – небольшой камешек на цепочке. – Я нашел его на пляже. Ты похожа на него.

Юлия фыркнула.

- Женщины предпочитают, когда их сравнивают с бриллиантами, а не с простыми булыжниками.
- Бриллианты холодные, их красота скучна, а в тебе есть тепло, настоящее, живое, надо лишь знать, как с тобой обращаться. – Он опустил брелок в стакан с минералкой, Юлия зачарованно наблюдала, как камешек вдруг покрылся мелкими пузырьками, заиграл всеми цветами радуги и стал похож на настоящую драгоценность. – Вот и ты такая. Если создать тебе нужные условия, окружить любовью, всем станет ясно, как ты прекрасна…

***

Он проводил ее до дома, и не успела Юля выдать заготовленную вежливую тираду о том, как ей было приятно познакомиться, прижался к ее губам с поцелуем. Когда она, наконец, отпрянула от него и, пискнув неразборчивое прощание, спряталась за дверью подъезда, сердце ее колотилось как в лихорадке. Дойдя до своей двери, она немного успокоилась. «У этих отношений нет шансов, - здраво рассудила она, шаря в сумочке в поисках ключей. – Пустить незнакомца к себе для одноразового секса? Совсем крыша съехала на старости лет?» Юлия прошла в квартиру, включила свет на кухне и поставила чайник, как вдруг услышала стук по стеклу. Она с ужасом бросилась к окну и увидела, что Роман отчаянно балансирует на краю подъездного козырька, уцепившись руками за карниз.
- С ума сошел?! – она распахнула окно и помогла ему забраться. Они вдвоем упали на пол на кухне. – Ты же мог шею себе сломать!
- Это всего лишь второй этаж. Ромео ведь ничего не сломал, когда забирался к своей Джульетте, - засмеялся он и прильнул к ней всем телом.

Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано.
***

Лежа в постели, Юля смотрела на красивый профиль Романа, мерно вздымающуюся грудь, густую тень от его ресниц. Она отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к окну. Заметив в стекле свое неясное отражение, она едва себя узнала. Эта обнаженная молодая женщина с растрепанной шевелюрой и припухшими от поцелуев губами не могла быть Юлией Ивановной, скромной офисной работницей предпенсионного возраста. Она потянулась всем телом и улыбнулась луне, светившей прямо в ее окно. Женщина чувствовала необыкновенную наполненность - эмоциями, жизнью. Ей казалось, что сейчас она сама могла бы заменить луну, и ее сияние было бы куда ярче. Вернувшись в постель, она легонько погладила густые волосы Романа и одернула руку, когда тот заворочался во сне. Ее внезапное счастье было с горьким привкусом ненависти. Она ненавидела своего любовника. За то, что он так молод, что так поздно появился в ее жизни. За то, что она не успеет родить ему ребенка. Девочку с такими же густыми ресницами. Или мальчика, от улыбки которого таяло бы сердце. Им не суждено состариться вместе. Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано. Пусть месяц, может, год. Он защитил ее от грабителя и забрался к ней через окно. Она особенная женщина, ради которой мужчина готов на безумства… С этой сладкой мыслью Юля забылась сном, в котором они вдвоем с Романом гуляли по пляжу, крылья чаек разрезали свежий морской воздух, ее волосы развевались на ветру, и выглядела она на двадцать с небольшим…

Утром Юлия выбралась из постели, стараясь не разбудить мужчину. Со странным удовлетворением она отметила, что с отросшей за ночь щетиной Роман выглядит старше. Она приняла душ, надела самый легкомысленный халатик и сделала макияж, незаметный и естественный. В туалете она с брезгливостью заметила желтые капли на ободке унитаза. Она вытерла их с дезинфицирующим средством, пытаясь понять, отчего на душе так засаднило. «Не будь дурой, - приказала она себе. – Не бывает идеальных мужчин. Но отношения могут быть идеальными».

Она привстала на цыпочки, критически рассматривая разнокалиберные чайные чашки, выставленные в кухонном шкафчике. Кофейных чашек у нее не было. А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок. А потом они бы снова занялись любовью. Юля вдруг вспомнила, что в магазинчике за углом она как раз видела кофейную пару. Белые чашечки на крошечных блюдцах, ничего лишнего, само совершенство. Она набросила плащ прямо поверх халатика, восхищаясь своей развратностью, схватила сумочку и выскочила из квартиры, повинуясь порыву.

Вскоре Юля вернулась домой, сжимая картонную коробку. Она задержалась у зеркала и вправила в волосы маленькую белую розу, купленную в цветочном киоске. Глаза женщины заблестели, она лукаво улыбнулась и прошла на кухню. Там Юля тщательно вымыла чашки и заварила кофе. «Крепкий, сладкий и горячий. Как Роман», - хихикнула она. Юля поставила чашки на поднос, положила на тарелку два круассана.

А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок.
Она локтем нажала на дверную ручку, стараясь не наклонить поднос, и вошла в спальню. В измятой постели никого не было. Сердце женщины ухнуло куда-то вниз, чашки тихо звякнули и кофе пролилось на белоснежные блюдца. Она скользнула взглядом по комнате. С прикроватной тумбочки исчезла шкатулка с драгоценностями. Полка под телевизором, на которой стоял дивиди-проигрыватель, зияла пыльной пустотой.

Юлия постояла в дверях несколько минут, а потом вернулась на кухню. Она вылила в раковину кофе из одной чашки, положила ее назад в картонную коробку, взяла кухонный молоток и несколькими мерными ударами разбила чашку вдребезги. Выбросив коробку с осколками в мусор, Юля вынула из волос розу и отправила ее туда же. Она села за стол и сделала глоток из второй чашки. Кофе нестерпимо горчил.

Yara
20.06.12




# Павлиний глаз

Я попала в больницу с очередным обострением. На этот раз ноги. Парализованы – левая до колена, правая – до бедра. Весна, что поделать… Каждую весну и осень болезнь напоминает о себе, выползает гадом, ранит, жмет, душит…

Меня привезла подруга. Таскала на себе по кабинетам. Выполняли формальности, необходимые для госпитализации. Мне было страшно и очень жаль себя. Мутное чувство: вытащат или нет на этот раз?

Психологи говорят, что есть стадии принятия диагноза: сначала пациент не верит, потом отчаивается, потом приходит понимание и смирение. Я жду смирения… Жду уже более шести лет. Но так уж вышло, что течение заболевания – ремитирующее: то обострение, то ремиссия. Как уж тут привыкнуть и смириться? Если ты никогда не знаешь, чем обернется завтрашний день…

Вот в таких размышлениях я была госпитализирована в клинику, определена в палату номер сорок восемь.

Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
…Первые сутки я спала. Ко мне приходили профильные врачи, тискали, щупали, задавали вопросы… Я вяло отвечала, находясь в полудреме. Казалось: оставьте меня в покое! Все вы и весь мир! Но они меня тормошили – это их работа…

Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.

…Когда я «проснулась» и услышала! Вот уж – праздник жизни!

- Наталья Владимировна, вы голову помыли, а фен так и оставили в душевой! Забирайте немедленно, а то украдут! (Наталья Владимировна поднимается с койки, охает – грыжа! И покорно идет в душевую.)

- Аля, Аля! Тебя доктор уже минут сорок ищет! Где ты лазаешь? (прибегает молоденькая, очень красивая Альбина; черная коса полощется по спине)

- Катя! Катя, сегодня на обед тыквенный суп, тебе принести?

И тут я оглядываюсь… И смотрю на койки. На моих соседок.

Наталья Владимировна лежит с позвоночной грыжей: ей делают терапию и массажи.

Альбина – Аля – постродовая травма…

Катя…
У Кати БАС – боковой амиотрофический склероз. Катя полностью парализована. На левой руке работают два пальца, она ими сигнализирует. Более того – она ослепла. Но она слышит. И может говорить. Ей двадцать один год.

- Тыквенный суп, Катя! Ты будешь?

Катя размышляет. Потом объясняет: «Нет, не буду. От овощных протертых супов у меня проблемы с кишечником». Проще говоря – понос. И Катя этого страшится… Боится кого-то обременить.

Она вообще была самой спокойной, нетребовательной соседкой.

Через день к ней приходила мама: каждый день не могла, работает по графику. Мыла, кормила, болтала ласково. Болтала так, будто Катя завтра очнется, встанет и пойдет. Пойдет в жизнь: образование получать, семью создавать, детей рожать… Катя вторила маме, и мне их жизнь казалась удавшейся, сложившейся, лучшей…

***

- Катя, сегодня на обед бульон с рисом, ты будешь?

Катя задумывается, как всегда, потом отвечает: «Буду!» Санитарка приносит суп в палату, ставит на тумбочку возле Кати. Ей некогда кормить Катю: у нее много лежачих.

Я мучаюсь. Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
Я размышляю, встаю, опираясь на «канадку» - такой костыль, который опорой не под плечо, а под локоть. И ковыляю на костыле к Катиной кровати. Сажусь на кровать. Спрашиваю: «Катя, можно, я вам помогу?» Катя вслушивается в меня… Указательный и большой палец левой руки – единственно работающие пальцы - трепещут. Катя соглашается. Я сажусь ближе, подтаскиваю к себе тарелку. Подкладываю под голову Кати вторую подушку – чтобы Катя была повыше, получше сидела, тогда легче кормить. И начинаю кормить с ложки. Катя ест медленно, глотает тяжело. Вдруг прерывается, спрашивает меня: «А вы кто? Расскажите?»

Я теряюсь перед стойкостью и жизнелюбием девушки… И, словно последняя дура, начинаю «рапортовать»: мне за тридцать, диагноз – рассеянный склероз, лежу рядом с вами…

Катя прерывает меня: «Расскажите о СЕБЕ! О диагнозах я и так много знаю…»

Я рассказываю уже другое, о жизни до болезни… Рассказываю вдруг много и долго, горько и счастливо; будто прорвало, будто никогда раньше никто меня обо мне не спрашивал… Мы переходим на «ты». Катя цепляется за мой рассказ, услышав: «Художественная школа». Просит: «Ты можешь мне нарисовать бабочку? Лет до пятнадцати я видела! Последнее, что помню – это бабочки! Они красивые, хрупкие! Нарисуешь?»

Я мучаюсь.
Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?

Катя улыбается, ждет. У меня ничего нет в больнице. И некого озадачить: купить и привезти краски, кисти, бумагу…

***

Ночь. Я не сплю эту ночь. Я думаю о том, что я – слаба. И не могу выполнить Катину просьбу, не могу! Ни ради нее, ни ради меня! Я не могу, я сто лет не рисовала! Я не могу – я выдохлась, я пуста! Я борюсь за жизнь, мне нечего писать! Я каждый день проживаю словно последний: страшусь будущего, мне сложно смотреть в глаза близким – я сяду в коляску через пару-тройку лет и, соответственно, сяду им на шею… Я не могууууу…

***

Утром я выманила у дежурной медсестры лист бумаги.
У меня не было красок, кистей, но у меня была косметичка.
Я нашла там все, что было нужно: тушь, карандаши для глаз и губ, две помады…

Я вспомнила детство. Новгородчину, деревеньку, в которой росла. Какие там бабочки! Красота, сказка! Павлиний глаз – бабочка – вот ее я особенно помнила.
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
***
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»

«Павлиний глаз», - ответила я.

Катя улыбнулась и еще раз пробежалась пальцами по бумаге…

Лю
13.03.12




# Последний желтый лист

Катя шла домой, ежась под пронизывающим декабрьским ветром. Не поймешь, то ли осень, то ли зима. Снега не было, а деревья упирались в мрачное небо голыми ветвями. Девушка не любила увядание природы. Грустно смотреть на все это. И вдруг… Катя увидела, как среди голых веток на ветру трепыхается желтый листок. Один-одинешенек. Казалось, вот-вот он сорвется с ветки. Но нет, - держался.

Катя остановилась и как завороженная все смотрела на это чудо. Строчки прилетели к ней как бы сами собой. Девушка быстро вынула из рюкзачка блокнот и ручку, чтобы успеть записать. А то сколько раз бывало: вот они, строчки, а поймать в тетрадку не успела, и все – только хвостиком махнули. Не ухватить. Почерк у Кати был отвратительным, но она твердо знала: если записала, то уже стихи не улетят. А мама всегда говорила, что у всех великих людей плохой почерк.

Зима еще снежком не делает пометки,
И осень не спешит себе давать отбой.
Последний желтый лист висит на голой ветке,
И декабрю назло он борется с судьбой.

Катя еще постояла, посмотрела на этот последний листок. Настроение улучшилось. Где-то внутри зазвучал мотив, а пальцы словно ощутили гитарную струну. Каждая мелодия для Кати была цветной. Та, которая рождалась сейчас, почему-то казалась желтой. Девушка представила, как желтыми волнами идет гитарный перебор. Она шла и в уме перебирала струны. Очнулась Катя от гудка автомобиля. Водитель выскочил из машины и орал на нее: «Дурында! Смотри, куда идешь. Так и лезут под колеса, ненормальные». А Катя только улыбнулась, тряхнула косой. Мужчина покрутил пальцем у виска, хлопнул дверцей и уехал. Катина мама, пока еще здорова была, любила повторять дочке где-то вычитанную фразу: «На перекрестках не пиши стихов». А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.

А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.
Последний желтый лист вцепился в ветку крепко,
Он на ветру дрожал, но верил в миражи.
И, несмотря на то, что выглядел нелепо,
Старался он еще хотя бы день прожить.

Пока писала, замерзли пальцы. Катя сунула руку в карман, чувствовала, что придут еще строки, которые непременно надо будет поймать. Хорошая песня должна получиться. Катя смотрела на опавшие листья на газоне, отжившие свой век. Она шла к дому и ждала, мелодия внутри требовала слов. И они пришли. Девушка снова схватилась за блокнот и ручку. Слова словно пощипывали ее изнутри, требовали выхода, и она писала, сжимая ручку замерзшими пальцами.

Последний желтый лист, пожухлый и иссохший,
Упасть к собратьям он на землю не спешит.
Зеленый по весне он думает о прошлом
И из последних сил цепляется за жизнь.

На душе стало радостно. Дома ее ждет мама. Мамочка. Ее первый благодарный слушатель. И пусть мама ничего сказать не сможет, но по ее глазам дочка поймет, понравилась ли новая песня. Катя умела домысливать то, что мама говорила глазами. Она не сразу поняла: что-то ей мешает думать, и желтая мелодия куда-то ускользнула. Остановилась и с удивлением почувствовала: кто-то трясет ее за плечо. Одноклассница Нонка кричала чуть ли не в ухо:

- Ты что, глухая, Шацкая? Я тебе ору-ору, а ты как бы и не замечаешь.
- Извини, задумалась, - Катя взглянула по касательной на Нонку и на ее подружку Аллу, которая смачно щелкала семечки, выплевывая шкурки прямо на асфальт. Катя уже хотела сделать замечание, но передумала: зачем и кому нужны слова в пустоту?
- Я че хочу сказать-то: сегодня после консультации пойдем с нами в кафешку, пивасика попьем, - Нонна даже не спрашивала, утверждала.
- Спасибо. Я не пью пиво.
- Осподя! Пей лимонад. Но от коллектива-то не отбивайся. Некрасиво плевать на весь класс.
- Нонна, а разве ваша компания – это весь класс? Все равно я действительно не могу. Мне после консультации домой нужно, - Катя скинула руку одноклассницы со своего плеча, кивнула и пошла дальше. Вслед зло прозвучало:
- Во, блаженная. Ну, погоди, я тебе спесь-то пообломаю.

А Катя уже забыла об этом разговоре, наблюдая, как ветер кружит пожухлые, скукоженные листья. Ведь не так давно они были красивыми, разукрашенными осенью в разные цвета. А теперь их топтали ногами случайные прохожие, да морской бриз подхватывал былое великолепие в бешеной пляске.

Давно слетели вниз соседи и соседки.
Нет золота берез и пурпура осин.
Последний желтый лист висит на голой ветке
И декабрю назло, безумствуя, висит.

Катя зашла в квартиру и первым делом заглянула к маме.

- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала.
- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала. Сегодня до ума доведу, а завтра спою тебе, - глаза на неподвижном перекошенном лице улыбнулись.

Четыре года назад отец объявил, что любит другую женщину. И ушел. После двадцати пяти лет совместной жизни. Мама крепилась, но инсульт – вещь коварная. Слегла. Старший брат оформил опекунство, чтобы двенадцатилетнюю Катю в детдом не определили. А потом брат женился, родился ребенок. И все заботы о маме легли на хрупкие Катины плечи. Брат помогал материально: и кровать для лежачих купил – только бы маме удобно было, и телевизор большой на стену повесил – мама все понимала, а говорить и двигаться не могла, лишь одной рукой шевелила и голову чуть-чуть поворачивала. Недавно брат помог сменить тесную «хрущобу» в областном центре на просторное жилье в маленьком приморском городке. К весне обещал достать удобную коляску, пусть мама дышит морским воздухом. Проведывать своих он приходил раз в неделю, забивал холодильник всякими вкусностями. А когда сыночка приводил, мамины глаза светились счастьем.

Раз в месяц к ним приходил Катин отец. Каждый его визит с точностью повторял предыдущий. Он заглядывал к маме, говорил какой-нибудь ободряющий штамп, торопливо целовал дочку в щеку, быстро совал ей в ладошку деньги и убегал, ссылаясь на занятость. Катя подозревала, что не так он спешит по делам, как чувствует себя виноватым в их квартире. А кто любит ощущать себя виноватым? После его ухода Катя вытирала слезы с маминых щек. Лучше бы уж совсем не приходил, чем так - мимоходом.

- Мамуль, мне на консультацию по ЕГЭ, - накормив маму, сказала Катя. – Давай, я тебе спинку подниму, телевизор включу. А приду, мы с тобой помоемся, и спать. Хорошо? – мама прикрыла глаза.

После консультации Катя торопилась домой, почти бежала, вдыхая свежий морской бриз. «Надо будет завтра листочек проведать, как он там, - думала девушка. – Пусть держится. А в песне какого-то завершающего аккорда не хватает. Только я понять не могу, какого именно».

На улице было темно, фонари горели через один. Катя уже почти дошла, когда дорогу ей преградили одноклассницы. Их было четверо.

- Ну, что, блаженная, пойдешь с нами в кафешку? – спросила Алла, выплевывая изо рта очередную шкурку от семечки. Катя молча попыталась пройти дальше.
- Шацкая, с тобой говорят. Последний раз спрашиваем. Потом пеняй на себя, - Нонна взяла в руку Катину косу и слегка дернула. Алла и еще две девчонки хихикнули.
- Девочки, у меня совершенно нет времени на эти глупости. Извините, дайте мне пройти, - Катя пыталась говорить вежливо и спокойно.
- Нет, девочки, представляете, мы глупостями занимаемся, а эта шалава умная слишком. Видите ли, она царских кровей, наверное, мы ей не ровня, - и, уже обращаясь к Кате, Нонна рявкнула. - Ты, блаженная, фильм «Чучело» помнишь? – и уже сильнее дернула Катю за косу.

Девушка попыталась вырваться. Тогда Нонна потянула косу с такой силой, что Катя едва удержалась на ногах. Остальные засмеялись.
- Что вам от меня надо? – Кате надоела эта возня, надо было быстрее к маме.

Нонна отпустила косу и с силой толкнула Катю, девушка упала в грязь. И тогда одноклассницы стали пинать ее ногами. Не сильно. И только Нонна била с остервенением и азартом куда придется. Катя не сопротивлялась, лишь прикрывала голову руками, иначе, как она объяснит синяки маме? В голове крутилась мелодия новой песни. А перед глазами текла река. И лодочник в ожидании чьей-то души. Вдруг девушка услышала мужской голос:

- Вы, твари, что же делаете? Вчетвером на одну. Не стыдно?
- Шел бы ты, дядя, своей дорогой, - не унималась Нонна.
- Я сейчас полицию вызову, посмотрим, как ты там заговоришь. А ну, отошла! – окрик возымел действие, побои прекратились. – Давай руку, - прохожий помог Кате подняться. – Сейчас полицию вызову, снимем побои.
- Спасибо вам. Но полицию не надо, - взмолилась Катя. - Мне бы домой.
- Что ж, не надо так не надо. А зря. Такое не должно оставаться безнаказанным. Ну да ладно, пойдем, провожу.

Вслед прозвучало:
- Трахни ее, дядя. Может, поумнеет. Блаженная.
- За что они тебя так? – спросил мужчина по д