Дорога домой
Кириллу повезло: он родился и красивым – очаровательный малыш, блондин с голубыми глазами, - и счастливым. А чем не счастье: юг Белоруссии, деревушка на берегу Днепра, весна ранняя, осень ласковая… У бати большое хозяйство – куры, корова, кошки, собаки. Рыбалки с отцом и дедом, красавица-мать, ласково воркующая над первенцем…
…родившиеся после сестры и брат, большая дружная семья, а он, Кирилл, уже взрослый восьмилетний мужчина, которому доверяют. Младших покормить, в магазин сходить. Батя записку напишет, а Кирилл вместе с денежкой продавщице отдаст. Она ему сумку соберет и сдачу в ладошку сунет. Кирилл придет домой и честно сдачу возвращает. А то, что батя смотрит мутным глазом и даже не пересчитает, а мамка лежит на кровати, отвернувшись – так это не беда, устали они.
***
«Уставали» родители все чаще и чаще.
Органы опеки пришли тогда, когда Кирилл жарил макароны, чтобы накормить младших. Жарил сухие, ведь никто ему не объяснил, что сначала их нужно сварить… И Кирилл кричал тогда: «Оставь, тетка, я сам, я все сам, я все могу са-а-ам…»
Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение.
***
Суд был скорый, родителей лишили прав, Кирилла и младших - по детским домам. Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение. А летом забирал его уже очень пожилой дед. И все продолжалось: домашнее хозяйство, рыбалки, пацаны-дружбаны, знакомые с детства… Только не было «уставших» родителей.
***
Учеба давалась Кириллу легко. По физике и химии шел с большим опережением школьной программы, преподаватели нарадоваться не могли, а Кирилл, чтобы размять мозги и развлечься, то бомбочку сварганит, то радио, то кипятильник, то еще какой прибор. Попадало ему, конечно. Но и не сильно: ну как такого смышленого наказывать? Университет в Минске сулили, но вздорный мальчишка вдруг фыркнул и после восьмого класса пошел в ПТУ. Затем на кирпичный завод в поселок. Его уговаривали, убеждали, орали, совестили… Ничего не помогло. «Сам в люди выйду, без помощи государства детям-сиротам!» Чертов характер!
Этот чертов характер и привел его, девятнадцатилетнего, к сомнительным способам получения легких денег. Что-то куда-то отвезти, что-то где-то забрать. Он не всегда знал, что везет и забирает.
Нет, сначала было не так! Все началось от любви… От любви к музыке и девушкам. Кто-то из работяг в поселке шепнул Кириллу, что в клубе скучно, ди-джея надо. И Кирилл, пытливый, интересующийся всем вокруг – попросился на пробы. Его взяли сразу – претендентов и не было. Вскоре заработала ночная дискотека и главная звезда – ди-джей Кай! Девчонки визжали. А некоторые рыдали. А еще ходили и смотрели томными, печальными, очень влюбленными глазами на юного, уверенного в себе, нагловатого ночного бога. И он, опьяненный, менял ощущения – и девушек – так часто, как того требовало терпкое, темпераментное молодое тело…
На девушек, да и на ночной образ жизни нужны деньги. Кирилл, уверенный в себе в свои девятнадцать, вдруг почувствовал, что обманул, перехитрил свою детдомовскую жизнь, обрел силу, власть… Свободу!
И взял очередной заказ – что-то куда-то перевезти…
Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет…
***
Под Новгородом он вышел в тамбур покурить. Очнулся под Тулой.
***
- Тише, тише, сынок! Тише! Я уже «Скорую» вызвала… Ой, мальчик мой…
Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет… Он попробовал пошевелиться, встать на ноги… Встал. Почти. Потому что ног больше не было.
***
Много позже, уже после операции, Кириллу рассказали, что его выкинули из тамбура, а нашла его обходчица. Ноги попали под состав, отрезало почти до колен. Она перевязала ему культи, чем могла, вызвала скорую помощь и сидела с ним, боясь, что он опять потеряет сознание.
***
- Кирилл, – профессор закашлялся, но тут же нашелся. – Кирилл, вы так много перенесли, что я не буду от вас ничего скрывать. У вас тканевый иммунодефицит. Проще говоря, начинается гангрена. Нужно резать еще выше, иначе… Сынок, иначе…
Профессор еще раз закашлялся, а Кирилл уже знал ответ: резать.
- Резать, Владимир Иваныч, а что еще делать?
«Я справлюсь! Я справлюсь и уеду! В свою Синеокую!»
***
После седьмой реампутации, когда ноги ампутировали под попу, Кирилл попробовал покончить с собой. Но его спасла любовь.
Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась…
***
Ее звали Натой. Медсестра отделения травматологии. Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась… И жарко шептала на ухо… И тихо стонала от дерзких поцелуев…
Наташа ничего не спрашивала и не требовала. Кирилла это успокаивало: он боялся и не знал, что делать с женскими требованиями. Но, черт возьми, с каким трепетом он ждал очередной ночи!.. И жизнь продолжалась!
***
День за днем Кирилл шел на поправку. Потихоньку научили садиться самостоятельно. Потребовалась инвалидная коляска. Обратились в благотворительный фонд: гражданин Белоруссии не имеет прав на получение средств реабилитации в России. Коляска нашлась, а вместе с ней и пожилая, благородная дама, которая искренне стала заботиться о мальчике. Помогала чем могла. Кирилл окреп и попросился на Родину. Дама посулила квартиру в Туле – только останься, зачем тебе ехать? Мне некому завещать, а к тебе я прикипела, как к сыну…
Но… «Мне ничего не надо, я хочу дышать Родиной!» Кирилл, окрепнув, запросился обратно, в свою Синеокую. Ему грезился дед, скупой на слова, но щедрый на знания и любовь… Рыбалки на Днепре… Осень, берег, покрытый прелой листвой, по которой можно скатиться на попе, как на санках…
И ничто его не остановило.
Чертов характер!
И Кирилл уже добился встречи в консульстве. И билет ему купили. И Наташа плакала украдкой, провожая его…
***
Родина встретила как мачеха.
Кирилл получил предписание: «Гражданин Богданович К.Н., инвалид первой группы, 1974 года рождения, без определенного места жительства, в соответствии с законом номер… от…. Направляется на постоянное место жительства в…» В дом инвалидов.
Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…
***
Приспособиться к жизни в доме инвалидов можно было только одним способом – алкоголем. Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…
Через полгода оказалось, что денег совсем не хватает, и он, уже не брезгуя ничем, поехал на местный рынок – попрошайничать. Его жалели: такой молодой, красивый – и такой увечный. Давали больше, чем остальным. Некрасивым.
А однажды напоили прямо на рынке.
***
Кирилл очнулся: тошнило страшно. Он сейчас просто умрет, выблевывая нутро, отплевываясь желудком. Открыл глаза. Там, где он находился, было темно, лишь кусочек серого неба – откуда? - из-за полусорванной… занавески? Кирилл сполз с матраса, подполз к окну, одернул занавесь. То, что он смог разглядеть, ему никакой информации не принесло… И Кирилл, плюнув, упал обратно на матрас: «Пусть все само пройдет..»
***
Само не прошло. Его пнули, он перевернулся. Его пнули еще раз, потом заломили руки и, смердя нечищеными зубами и акцентом, проговорили на плохом русском: «Ты работаешь – ты живешь».
Кирилл понял, что попал в рабство.
***
…Его банально напоили, подсыпав что-то… Лакомый кусок для такого рода бизнесменов: молод, красив, сиротка… Он не помнил, как его погрузили в поезд и увезли в, черт возьми, Петербург!
В Петербурге заставили в метро просить милостыню. Вечером деньги отбирали, оставляя лишь на выпивку.
***
Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!
Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!
Его били. Ради покорности. Тогда он, доведенный до отчаяния, бросался к подоконнику, подтягивался, садился на край и орал нечеловеческим голосом в лицо хозяину: «Я сброшусь на твою машину! Мне плевать, а ты лишишься своего «Лексуса»!» Тогда хозяин, плохо говорящий по-русски, отступал… Отступал перед решимостью этого славянина.
На «работу» вывозили каждый день. Кирилл старался успеть помыться и побриться: чистым и ухоженным подавали в метро больше, чем грязным и вонючим. Красота требовала жертв: в притоне были девушки, готовые постирать, но за это нужно платить деньги.
Кирилл научился прятать от хозяев.
«Все равно, удеру!» - эта мысль его грела, подстегивала, давала шанс…
И однажды…
***
Однажды в метро он заприметил мужика – судя по форме и повадкам, бойца спецназа. Такие ничего не боятся.
- Брат, помоги. У меня нет времени долго объяснять – если следят, то сейчас будут проблемы.
Боец посмотрел на него и, ничего не говоря, тихо уволок в подсобоки метрополитена.
- А теперь быстро и четко.
- Я хочу домой. Денег почти нет. Паспорта тоже. Если не свалю – сдохну.
Боец посмотрел в глаза Кириллу.
Утром следующего дня Кирилл, как и всегда, вышел на «работу» на своей станции. Озирался нервно: придет или нет? Когда увидел знакомую уже стриженную голову – выдохнул. С бойцом были еще двое, это Кирилл определил наметанным глазом. Двое устроили потасовку на станции, чем отвлекли патруль, а боец, тем временем, подхватил Кирилла, и закинул на эскалатор.
- Ну, держись, парень!
Озирался нервно: придет или нет? Когда увидел знакомую уже стриженную голову – выдохнул.
Кирилл заткнулся и лихорадочно стал вспоминать молитвы. Ну, хоть какие-то…
На Витебском вокзале ждал еще один, такой же, но с билетом и с сумкой. Бойцы забросили Кирилла на полку, поставили коляску. Сунули сумку, там оказались штаны, килька, половинка хлеба, колбаса и бутылка водки.
- Давай, братка, давай! – бойцы похлопали Кирилла по плечу. – С богом!
И выпрыгнули из вагона.
***
Кирилл ехал на запад и думал лишь о том, как бы ему поскорее убраться из этого сумрачного города…
Он не знает, что через 12 лет вернется в ненавистный город Петербург и встретит там свою судьбу. И она никогда не посмотрит на коляску – она всегда будет смотреть в глаза. И ночи у них станут незабываемы, а дни - наполнены теплом и дружбой. И город улыбнется ему, и быстро примет – что не с каждым бывает… И он будет счастлив с женой, он будет скучать по Городу, уезжая в отпуск, по Неве и рыбалкам, по черному коту, которого они подберут на улице и оставят жить у себя…
***
Кирилл ехал на запад. И ему казалось, что теперь уж точно все будет хорошо…
Лю
30.08.12
# Полдень, в котором…
– Девочки, все в автобус, – услышала Валентина крик, – уезжаем! Учения начались.
Опять учения, подумалось утомленно. Тело плавилось, растворялось в жарком июньском мареве. Солнце висело в зените, тонкое платьице не спасало от зноя. Дочь, трехлетняя кроха, в панамке и трусиках сидела в тени на меже.
Женщины прислоняли грабли к копне и неохотно тянулись в автобус, ворча на ходу. В приграничном городке к учениям привыкли, но трястись в духоте никому не хотелось.
– Аллочка, иди к маме, – позвала Валя, – едем кататься!
…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной. Дочка спала. Водитель с хмурым лицом на расспросы не отвечал.
– Валя, поговори с ним ты, – тормошили девушки.
Она, жена офицера, могла сослаться на мужа и попробовать выяснить, долго ли еще их будут возить и когда, наконец, можно будет вернуться домой.
…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной.
Но делать этого не пришлось. Автобус остановился, шофер повернулся к ним и сказал угрюмо:
– Вылезайте. Дальше не повезу.
Шум, возмущенный гвалт и расспросы он перекрыл одним словом. Короткое и резкое, оно оборвало шум и ледяной коркой покрыло упавшую вдруг тишину.
Война.
– Бесплатно не поеду. Не нанимался, – огрызался водитель, понимая, что сейчас, в этой неразберихе, среди напуганных женщин никто не сможет найти на него управу.
– Возьми, бессовестный, – Валентина стянула с пальца золотое кольцо. Кто-то из женщин снимал цепочку, кто-то сережки. Водитель сгреб украшения, взвесил их на ладони и завел мотор.
На станции они были к вечеру. Тут начинался ад. Валя не знала, что делать: денег у нее не было, документов тоже. Все осталось дома, там, откуда увез их автобус с водителем-крысой. Там, где через сутки уже были немцы.
Но никто не о чем не спрашивал. Поезда заполнялись и шли, отправляя беженцев от границы подальше, в тыл. В давке и суете люди штурмовали вагоны и ехали, неизвестно к кому и куда.
Уже сидя в поезде, как в тумане, она вспоминала, как кто-то их подсадил, кто-то – подвинулся, освобождая место. Аллочка хныкала:
– Кушать хочу!
Валя баюкала дочь. Ребенка кормить было нечем. Кто-то протянул им яблоко, кто-то отрезал хлеб. Стыдно ей было невыносимо – она же комсомолка! А получилось, будто бы попрошайничает. Хороша же она: босая, в мятом несвежем платье, с голенькой, в одних трусах, дочкой. Кто признает в ней сейчас смешливую певунью, первую красавицу гарнизона…
Так и ехали. Поезд нес их от дома все дальше и дальше. Мысли теснились – как быть? Где муж, Саша? Жив ли? Как он найдет их? И куда ей теперь?..
День, ночь, второй день пути, третий. Их вагон перецепляли несколько раз. И уже никто не мог точно сказать, куда они едут…
…Москва встретила веселым дождем. Они босиком шли по городу, мама и дочь. Алла, словно в рясу, была закутана в кем-то подаренную блузку из крепдешина.
– Где тут горком комсомола? – обратилась Валя к первому же милиционеру.
В горкоме им помогли. Война только начиналась, еще не пошел поток беженцев, который захлестнет страну позже. К ним отнеслись с пониманием. Накормили, выслушали, выделили угол. Валентине, комсомолке и активистке, нашлась работа.
Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки?
Война катилась по стране, разбрасывая, растаскивая, отрывая людей друг от друга.
Валя ходила в военкомат, стучалась по кабинетам, разыскивая мужа. Где Саша? Что стало с его частью? Жив ли? Отправляла письма, искала родных.
В январе получила письмо от мамы. Жива. Отлегло. Они с дочкой стали собираться туда, в Костромскую. Опять поезда. Люди, холод, кислый чад от немытых тел, кипяток в жестяных кружках.
На том дальнем полустанке сходили только они. Долго брели по снегу, постучали в узорное от мороза окошко. Мама выглянула, схватилась за сердце:
– Родные мои...
Стали жить. И вскоре, туда же, в апреле, пришел треугольный конверт. Ухнуло вниз, заколотилось сердце. От Саши! Жив! Какой молодец, догадался, что нужно на мамин адрес писать!
В деревне остались одни женщины. Валентина, хоть и ростом была птичка-невеличка, работы никогда не боялась. Конечно, тяжело было. Но не тяжелее, чем остальным. Дни складывались в месяцы, отчерчивая страницы войны сухими сводками информбюро.
Редкие письма с фронта становились короче и суше. Словно и не жене Саша писал. Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки? Вкрадчиво, змеей, вползала мыслишка, нашептывало чутье женское, неистребимое: да в войне ли дело?..
В тот день, морозный и ясный, Валя чистила на дороге снег. В трех кофтах, в ватнике, одетом поверх, в рукавицах и пуховом платке, закутана была так, что и на себя не похожа – круглая и неуклюжая. Услышала крик:
– Орлова! Валюша! Тебя на станции спрашивают!..
Оказалось, подошел военный состав. Полчаса стоянки, и один капитан назвал ее имя. Забилось сердце, понеслась было к полустанку и – остановилась. Надо же домой, переодеться! Что же она, так и пойдет? Как же муж ее такой и увидит? Да бабы руками замахали: беги, глупая! Времени и так в обрез.
И она побежала. Рванулась было к эшелону, узнать, расспросить и – остановилась.
Увидела.
Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал. Она смотрела, распахнув глаза. Они считались самой красивой парой – миниатюрная, кудрявая Валя, всегда по моде одетая, и он, орел-капитан. Совсем недавно, в маленьком приграничном городке, который остался там. За войной.
Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал.
Она так и не подошла. Стояла и смотрела.
И он не подошел.
Холеный, с гладко выбритым подбородком, он шел мимо нее так близко, что в хрустком морозце она почувствовала теплое облако его запаха: с нотками табака и одеколона, и самого его, крепкого, здорового мужчины, и пряный дух купейного вагона, и чуть-чуть, но почему-то очень резко – медикаментов и сирени. И эти две последние ноты вдруг перечеркнули все и сделали его, самого ей близкого на свете мужчину, чужим.
Он прошел мимо. Скользнул взглядом, лишь на секунду дрогнув лицом, и прошел.
Как будто бы не заметил. Постоял у вагона, докурил, сплюнул под ноги окурок и нырнул, не оборачиваясь, в натопленное нутро поезда.
А лицо, женское, белое и круглое, с ямочками улыбки, внимательно следило за его променадом из соседнего вагона. Занавески в вагоне были белыми, и нарисован был на них красный крест. И почему-то Валентина точно знала, что женщина эта пахнет сиренью.
Валя смотрела, как поезд вздрогнул и тронулся. Колеса закрутились, набирая ход.
Посреди войны, на забытом богом полустанке, стояла маленькая женщина в телогрейке и провожала свою бывшую жизнь, глядя в мелькающие окошки.
Вот и все, тикало в голове, перекликаясь со стуком колес. Вот-и-все.
Никто не подошел к ней. Никто ничего не сказал. А ей было невыносимо стыдно в тот миг, стыдно и страшно, что скажут люди. Но люди не заметили или сделали вид. И потом никогда не сплетничали у нее за спиной. Потому что они были – люди.
И никто в этот миг не мог подойти и сказать ей – нет, не все. Война кончится. Ты окажешься с мамой и дочей в маленьком шахтерском поселке. А серая бумажка с уведомлением о разводе будет гоняться за тобой по стране и найдет, наконец, тебя на Донбассе. И больше не будет слез, вместо них – богатые алименты от папаши-капитана.
Вокруг тебя окажется много новых людей, счастливых, от того, что война закончилась. А Николай, черноволосый и белозубый танцор, Колька с Моховой, переживший немецкий плен, и побег, и дознания чекистов, добьется шахтерским потом и кровью у Родины права вернуться в любимый город, и увезет тебя, с мамой и дочкой, к себе в Ленинград.
И вместе вы будете жить на Неве, долго и счастливо. У тебя родится еще одна дочь, они с Аллой вырастут и подарят вам внучек. А дед Коля станет ворчать, что он опять один среди семи девок. Младшей внучке ты, уже старенькая, расскажешь однажды эту историю. А Юлька, конечно, ее до поры позабудет…
Но это будет потом. Сейчас она еще ничего об этом не знает, маленькая женщина на богом забытом полустанке. Ей холодно. Она стоит, кутаясь в ватник, и кусает губы.
Она готова отдать что угодно, чтобы повернуть время вспять и вытащить из стылого воздуха тот злополучный летний день. Переиграть его заново, остановив стрелки часов ровно в полдень. И оставить их там навсегда – в полдне, в котором нет и не может быть боли. В котором только жара и лето.
В полдне, в котором ничего не случилось.
иЮль
12.07.12
# Кругосветка Отправить рассказ
- Ба Сонь, мы с Санчем окончательно поссорились! И, знаешь, почему? Он говорит, что «холодная война» - это общемировая политика! А я ему доказываю, что это американцы на нас ополчились, гады! И это же правда, вон, по телевизору постоянно говорят!
Софья Михайловна мыла посуду и от неожиданности чуть не выронила тарелку из рук. Настюша, правнучка, между тем продолжала гневную речь:
- Ба Сонь, ну как же он недальновиден! И как мне его убедить?
Софья Михайловна молчала. Домыла посуду, смахнула полотенцем капли.
- Насть, почему тогда ты зовешь Сашу Санчем? Санчо – это не русское имя.
Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.
Присели.
- Настя, неужели ты всерьез считаешь, что какая-то простая американская семья, за тридевять земель проживающая, угрожает твоей семье? Это же ерунда какая-то! Нечего ссориться с Сашей. Да и прав он: есть люди, есть политика.
- Бабушка Соня! – Настя вспыхнула, щеки пошли пунцовым, голос задрожал. – Ты просто уже ничего не понимаешь! Ты же их не знаешь совсем, западных этих! А они все на нас лезут и лезут!
- Я-то? – Софья Михайловна усмехнулась. – Я-то, конечно, стара, ничего не понимаю. Про зловредное окружение. Насть, я кое-что тебе расскажу. А ты сама потом выводы сделаешь, большая уже, четырнадцать через месяц.
Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.
Они уселись, прабабушка и правнучка. Словно обеим было по четырнадцать лет; уселись и обнялись – девчонки-подружки.
***
1918 год, май. Петроград.
- Маруууся! Маруся, что я тебе расскажу!
Сонечка аж задыхалась от новости.
- Маруся, через неделю я еду в летний лагерь! Это папа организовал! Знаешь, куда? Никогда не догадаешься: в Екатеринбург!
Маруся покрутила в руках толстую русую косу, поправила платье. Лицо ее не выражало ни удивления, ни зависти. Соня все вглядывалась, вглядывалась, ожидая полного Марусиного поражения такой новостью, но подруга оставалась безучастной.
- Маруська! Право слово, ты каменная! – Соня не выдержала.
- Я не каменная, – ответила Маруся, - я… просто еду с тобооооой!
И взвизгнули обе, обнялись, закружились!
***
В 1918 году Петроград, со всех сторон блокированный Гражданской войной, голодал. Горсовет принял решение организовать летние колонии для детей – вывезти их на Урал, в более благополучные регионы. 25 мая 1918 года паровоз увозил 830 петроградских детей в Екатеринбург. Увозил с тем, чтобы к сентябрю вернуть обратно… Но этому не суждено было случиться.
***
…Под стук колес Соня быстро уснула.
Проснулась от того, что Маруся пихала ее в бок:
- Соняш! Сонь, проснись немедленно! И посмотри: какааая красота!
Соня с трудом открыла дремотные глаза. Маруся прилепилась лбом к окну, даже язык высунула!
На фоне расцветающих полей стояла конница. Чья она – красная или белая – девчонки не знали, но вид бравых всадников будоражил девичьи сердца. Еще бы! В Петрограде такое не увидишь! Разве – извозчика лишь на замурзанной лошаденке… Но это совсем не то, что конница. Особенно, если тебе четырнадцать, и сердце поет…
***
А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.
А сердце пело. И пело так призывно, сладко, что они обе влюбились! Влюбились в Борьку Якимовича – он играл на гитаре и пел романтические песни. Маруся – горячо и страстно, Соня – скромно и нежно.
Между тем, лагерь колонистов, обосновавшихся под Екатеринбургом, жил своей размеренной жизнью. В течение дня воспитателями проводились необходимые занятия, вечером ребята общались свободно.
- Ооо-чи черные, очи страстные, очи жгучие иииии… прекрасны-е, - пел Борька.
Костер дополнял загадочность, инфернальность обстановки.
Подружки слушали Борьку. Соня думала о том, что Борька, наверное, глубоко несчастен и одинок: ну кто же в состоянии понять такую трепетную душу? Никто, кроме нее, Сони…
А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.
Борька обалдел. Бросил гитару, подошел к разгоряченной Марусе, обнял ее за талию и поцеловал в щеку.
Соня поняла, что умерла.
***
К сентябрю 1918 года колонистов обещали вернуть домой. Но… не вышло. Колчак отрезал пути. Белочехи подняли восстание и вторглись на территорию лагеря. Так ребята узнали смерть.
***
И голод.
- Отцвела морковка, отцвела капустаааа! И во мне пропалииии половые чувства! – бренчал под гитару Борька.
Соня морщилась: это грубо! Кругом вообще все изменилось. Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе. Старшие под руководством воспитателей ходили по окрестным деревням – что-то продавали из вещей, что-то меняли, где-то подрабатывали за еду. Летние бараки, в которых так хорошо было теплым уральским летом, к зиме превратились в ледяные пещеры.
Наступал 1919 год…
***
Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе.
Летом 1919-го года в лагере колонистов появились два странных человека. Они представились: «Мы – из организации «Красный Крест».
- Аллен Райли, очень приятно.
- Барл Бремхолл, очень приятно.
Американский «Красный Крест» взял детей под опеку. Откуда-то вдруг нашлась новая одежда, появилась сносная еда. И пошли слухи, что скоро путешествие продолжится. Аллен, старший в колонии, всей душой желал спасения этим детям. В реалиях чужой, придушенной непонятной войной стране, верил, что найдет способ вывезти детей из безумия, творившегося вокруг.
И вывез. На остров Русский, что через пролив от Владивостока. Здесь ребятам предстояло прожить почти год. Им организовали быт и обучение. Обучение, в том числе, трем основным европейским языкам.
***
Иногда Соня ходила к океану. Смотрела на большую воду и вспоминала родную Ладогу.
И тогда слезы душили, слезы оглушали: она не получала писем из дома вот уже почти год. Как там мама, папа? Живы ли? Оптимистичная Маруся ее утешала: «Соняш, что ж с ними сделается? Они же в Пе-тер-бурге!» Словно Петербург был гарантией защищенности и счастья…
30 сентября 1919 года Соне исполнялось пятнадцать лет.
Маруся навыдумывала «сюрприз»: собрала старших ребят, пошушукалась…
И в спальне девочек, куда Соня зашла за чем-то, вдруг бросилась на нее с визгами и хохотом целая стая переодетых, размалеванных; стали тормошить, щекотать и кричать в ухо: «С днем рож-дееенья-аа!». И Борька Якимович ее поцеловал, шутя и кривляясь. А после умылись, уселись кружком, и Борька опять играл на гитаре…
Но все это: суета, страсти, гитара – больше не волновали Соню. И даже Борькин поцелуй не взволновал: от поцелуя было кисло, не-тепло. Она поблагодарила всех, встала и ушла к океану.
…Ее нашел Барл, молодой преподаватель Креста. Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.
- Sofia, wake up… Wake up, darling.
Соня проснулась. Молча потянулась к Барлу и уткнулась ему лбом в плечо. Он чмокнул ее в макушку.
- Пошли, девочка. Мы так волновались. Не убегай больше и не плачь: все будет хорошо.
Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.
***
Но становилось только хуже. Летом 1920 года Владивосток был взят японцами. И детям опять пришлось бежать. Бежать дальше, теперь уже из страны. Надежды вернуться в далекий родной Петербург становились лишь мифом, сном.
Аллен сумел добиться фрахта подходящего судна. «Йомей Мару», средней руки теплоходишка, стал для колонистов Ноевым ковчегом. Японское судно повезло русских детей в Америку.
***
- Соня! Соняш! Сегодня будут танцы! Мы идем на Сан-Франциско – что мы умеем танцевать американское? Квикстеп?
- Маруся… - Соня вздохнула. – Я не хочу… Меня так укачало… и… я так ужасно выгляжу!
Но на танцы Соня пошла. И танцевала с Барлом. Но не квикстеп, а самый настоящий венский пьянящий вальс… Венский вальс на палубе теплохода, идущего через Тихий океан в незнакомый Сан-Франциско…
- Я влюбилась! – позже плакала Соня. – Маруся, я люблю его больше жизни! Но он такой старый: ему 24 года…
***
Следующие несколько месяцев стали очередным испытанием. В США приняли показательно-радушно. Из Сан-Франциско ребят переправили в Нью-Иорк. Ребятам устраивали экскурсии, встречи с русскими эмигрантами и правительством города. Ласковые речи велись не случайно: США планировали оставить почти 1000 русских, хорошо образованных детей в своей стране. И это уже была политика. Миссия же «Красного Креста» - вне политических интересов. Аллена и Барла дети буквально заваливали вопросами: когда же мы вернемся в Россию? Когда? Вы же нам обещали!..
Через четыре месяца колонистов доставили во Францию. И опять начались политические игры, теперь уже со стороны французского правительства: эмигрантский поток богатых россиян был неплохой подпиткой экономики. И власти понимали: оставь они этих детей, за ними приедут и их состоятельные родители…
***
Мужское слово оказалось крепче любых политических игр.
К началу 1921 года миссия «Красного Креста» под руководством Аллена Райли передала детей Российской стороне. Колонисты переходили финско-российскую границу ночью, через реку Сестру. Тайно, словно воры. Словно не было у них Родины, куда они так стремились за 2,5 года путешествий. Прощаясь, Барл, как и раньше, поцеловал Соню в макушку. Соня же вывернулась и прижалась к его губам… «Я повзрослею, дождись!»
Но встретились они лишь спустя 51 год…
***
- Настя? Ты слышишь меня?
Но Настя уже давно спала, убаюканная прабабушкиным рассказом.
Лю
27.04.12
#Чашка кофе Отправить рассказ
Юля убрала руку начальника со своей талии и красноречиво на него посмотрела.
- Эх, Юлечка Ивановна, - скрывая досаду, улыбнулся Андрей Юрьевич. – Вот смотрю я на вас, и прямо глаз радуется. Кудряшки золотые одна к одной, воротничок беленький, как у школьницы, ручки гладенькие, и вся вы как куколка, хоть на полку сажай. И никто не даст вам… кстати, сколько уже натикало? Сорок пять мы два года назад отмечали, помню-помню тосты про ягодку. Так вот, Юлечка Ивановна, ягодка скоро только в компот и сгодится, чего ж ломаться? Моя еще десять дней на морях будет, вместе с дочкой. А вам терять нечего. Наоборот, - он многозначительно подмигнул, - глядишь, и премия какая прилетит, нежданно-негаданно…
Телефон зазвонил, и Юля с облегчением вцепилась в трубку.
- Слушаю. Из налоговой?
«Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание».
Начальник вздохнул и отошел от ее стола.
Вечером, когда Юля стояла на пешеходном переходе возле офиса, кутаясь в плащ под порывами не по-летнему холодного ветра, Андрей Юрьевич притормозил возле нее на алой мазде и опустил стекло.
- Ну так что, Юлечка Ивановна, на чашечку кофе? - он приглашающе похлопал по пассажирскому сиденью. Юлия выдавила из себя улыбку и покачала головой. Мужчина пожал плечами и уехал, а она вдруг с ужасом осознала, что в какой-то момент ей захотелось принять предложение Андрея Юрьевича. Юркнуть в теплый салон машины, почувствовать объятия мужчины, перестать, наконец, ощущать себя куклой, покрытой толстым слоем пыли.
Большую часть своей жизни Юля провела в одиночестве, скоротав в скоропалительном браке всего пару лет. Она осознавала, что чувства мужчин к ней всегда были поверхностными. «Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание». И муж, и все немногочисленные поклонники относились к ней с покровительственной снисходительностью.
Она вдруг поняла, что возможно это всё, что ей осталась лишь роль любовницы стареющего ловеласа, решившего гульнуть, пользуясь временным отсутствием жены. И в ее жизни так никогда не будет ни обжигающей любви, ни глубоких страстей. Ей стало до боли себя жаль, перед глазами все расплылось от навернувшихся слез, она остановилась и достала из сумочки носовой платок, как вдруг почувствовала сильный толчок и едва не упала, успев уцепиться за какого-то парня. Тот мельком взглянул на нее и бросился вперед. Юля не успела ничего сообразить, как увидела его вновь, возвращающегося с ее сумочкой.
- Мелкий воришка, увидел, что ему не удрать, и бросил свою добычу, - он протянул сумочку Юле. – Эй, не плачьте, - сказал он, заметив ее слезы. - Он наверняка не успел ничего украсть, вот проверьте.
Юля открыла сумочку. Ключи, кошелек – все было на месте.
- Все в порядке, - кивнула она. – Спасибо вам огромное.
- Роман, - представился мужчина.
- Юлия.
- Ромео и Джульетта, - улыбнулся он. – Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.
– Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.
***
Сидя напротив Романа в кафе, она гадала, сколько ему лет. Не больше тридцати, даже скорее двадцать пять. Темные южные глаза, гладкая кожа, идеальная улыбка, на которую невозможно не улыбнуться в ответ… Догадывается ли он, что она почти вдвое старше? Все говорят, что она выглядит моложе. Они болтали как старые знакомые, легко перейдя на ты, и Юлия наслаждалась неподдельным интересом, сквозившим в его глазах. Он накрыл ее ладонь своей, и женщина вздрогнула от неожиданной ласки.
- Ты замерзла. Это пародия на лето. Знаешь, у моей тетки есть домик в Крыму, в пяти минутах от моря. Однажды я отвезу тебя туда. Тебе там понравится.
- Почему это? – Юля забрала свою руку, немного ошарашенная напором, и взяла чашку кофе, пытаясь согреть озябшие ладони.
- Ты особенная, - просто сказал он. – Смотри, - он достал из кармана брелок – небольшой камешек на цепочке. – Я нашел его на пляже. Ты похожа на него.
Юлия фыркнула.
- Женщины предпочитают, когда их сравнивают с бриллиантами, а не с простыми булыжниками.
- Бриллианты холодные, их красота скучна, а в тебе есть тепло, настоящее, живое, надо лишь знать, как с тобой обращаться. – Он опустил брелок в стакан с минералкой, Юлия зачарованно наблюдала, как камешек вдруг покрылся мелкими пузырьками, заиграл всеми цветами радуги и стал похож на настоящую драгоценность. – Вот и ты такая. Если создать тебе нужные условия, окружить любовью, всем станет ясно, как ты прекрасна…
***
Он проводил ее до дома, и не успела Юля выдать заготовленную вежливую тираду о том, как ей было приятно познакомиться, прижался к ее губам с поцелуем. Когда она, наконец, отпрянула от него и, пискнув неразборчивое прощание, спряталась за дверью подъезда, сердце ее колотилось как в лихорадке. Дойдя до своей двери, она немного успокоилась. «У этих отношений нет шансов, - здраво рассудила она, шаря в сумочке в поисках ключей. – Пустить незнакомца к себе для одноразового секса? Совсем крыша съехала на старости лет?» Юлия прошла в квартиру, включила свет на кухне и поставила чайник, как вдруг услышала стук по стеклу. Она с ужасом бросилась к окну и увидела, что Роман отчаянно балансирует на краю подъездного козырька, уцепившись руками за карниз.
- С ума сошел?! – она распахнула окно и помогла ему забраться. Они вдвоем упали на пол на кухне. – Ты же мог шею себе сломать!
- Это всего лишь второй этаж. Ромео ведь ничего не сломал, когда забирался к своей Джульетте, - засмеялся он и прильнул к ней всем телом.
Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано.
***
Лежа в постели, Юля смотрела на красивый профиль Романа, мерно вздымающуюся грудь, густую тень от его ресниц. Она отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к окну. Заметив в стекле свое неясное отражение, она едва себя узнала. Эта обнаженная молодая женщина с растрепанной шевелюрой и припухшими от поцелуев губами не могла быть Юлией Ивановной, скромной офисной работницей предпенсионного возраста. Она потянулась всем телом и улыбнулась луне, светившей прямо в ее окно. Женщина чувствовала необыкновенную наполненность - эмоциями, жизнью. Ей казалось, что сейчас она сама могла бы заменить луну, и ее сияние было бы куда ярче. Вернувшись в постель, она легонько погладила густые волосы Романа и одернула руку, когда тот заворочался во сне. Ее внезапное счастье было с горьким привкусом ненависти. Она ненавидела своего любовника. За то, что он так молод, что так поздно появился в ее жизни. За то, что она не успеет родить ему ребенка. Девочку с такими же густыми ресницами. Или мальчика, от улыбки которого таяло бы сердце. Им не суждено состариться вместе. Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано. Пусть месяц, может, год. Он защитил ее от грабителя и забрался к ней через окно. Она особенная женщина, ради которой мужчина готов на безумства… С этой сладкой мыслью Юля забылась сном, в котором они вдвоем с Романом гуляли по пляжу, крылья чаек разрезали свежий морской воздух, ее волосы развевались на ветру, и выглядела она на двадцать с небольшим…
Утром Юлия выбралась из постели, стараясь не разбудить мужчину. Со странным удовлетворением она отметила, что с отросшей за ночь щетиной Роман выглядит старше. Она приняла душ, надела самый легкомысленный халатик и сделала макияж, незаметный и естественный. В туалете она с брезгливостью заметила желтые капли на ободке унитаза. Она вытерла их с дезинфицирующим средством, пытаясь понять, отчего на душе так засаднило. «Не будь дурой, - приказала она себе. – Не бывает идеальных мужчин. Но отношения могут быть идеальными».
Она привстала на цыпочки, критически рассматривая разнокалиберные чайные чашки, выставленные в кухонном шкафчике. Кофейных чашек у нее не было. А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок. А потом они бы снова занялись любовью. Юля вдруг вспомнила, что в магазинчике за углом она как раз видела кофейную пару. Белые чашечки на крошечных блюдцах, ничего лишнего, само совершенство. Она набросила плащ прямо поверх халатика, восхищаясь своей развратностью, схватила сумочку и выскочила из квартиры, повинуясь порыву.
Вскоре Юля вернулась домой, сжимая картонную коробку. Она задержалась у зеркала и вправила в волосы маленькую белую розу, купленную в цветочном киоске. Глаза женщины заблестели, она лукаво улыбнулась и прошла на кухню. Там Юля тщательно вымыла чашки и заварила кофе. «Крепкий, сладкий и горячий. Как Роман», - хихикнула она. Юля поставила чашки на поднос, положила на тарелку два круассана.
А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок.
Она локтем нажала на дверную ручку, стараясь не наклонить поднос, и вошла в спальню. В измятой постели никого не было. Сердце женщины ухнуло куда-то вниз, чашки тихо звякнули и кофе пролилось на белоснежные блюдца. Она скользнула взглядом по комнате. С прикроватной тумбочки исчезла шкатулка с драгоценностями. Полка под телевизором, на которой стоял дивиди-проигрыватель, зияла пыльной пустотой.
Юлия постояла в дверях несколько минут, а потом вернулась на кухню. Она вылила в раковину кофе из одной чашки, положила ее назад в картонную коробку, взяла кухонный молоток и несколькими мерными ударами разбила чашку вдребезги. Выбросив коробку с осколками в мусор, Юля вынула из волос розу и отправила ее туда же. Она села за стол и сделала глоток из второй чашки. Кофе нестерпимо горчил.
Yara
20.06.12
#Павлиний глаз Отправить рассказ
Я попала в больницу с очередным обострением. На этот раз ноги. Парализованы – левая до колена, правая – до бедра. Весна, что поделать… Каждую весну и осень болезнь напоминает о себе, выползает гадом, ранит, жмет, душит…
Меня привезла подруга. Таскала на себе по кабинетам. Выполняли формальности, необходимые для госпитализации. Мне было страшно и очень жаль себя. Мутное чувство: вытащат или нет на этот раз?
Психологи говорят, что есть стадии принятия диагноза: сначала пациент не верит, потом отчаивается, потом приходит понимание и смирение. Я жду смирения… Жду уже более шести лет. Но так уж вышло, что течение заболевания – ремитирующее: то обострение, то ремиссия. Как уж тут привыкнуть и смириться? Если ты никогда не знаешь, чем обернется завтрашний день…
Вот в таких размышлениях я была госпитализирована в клинику, определена в палату номер сорок восемь.
Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
…Первые сутки я спала. Ко мне приходили профильные врачи, тискали, щупали, задавали вопросы… Я вяло отвечала, находясь в полудреме. Казалось: оставьте меня в покое! Все вы и весь мир! Но они меня тормошили – это их работа…
Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
…Когда я «проснулась» и услышала! Вот уж – праздник жизни!
- Наталья Владимировна, вы голову помыли, а фен так и оставили в душевой! Забирайте немедленно, а то украдут! (Наталья Владимировна поднимается с койки, охает – грыжа! И покорно идет в душевую.)
- Аля, Аля! Тебя доктор уже минут сорок ищет! Где ты лазаешь? (прибегает молоденькая, очень красивая Альбина; черная коса полощется по спине)
- Катя! Катя, сегодня на обед тыквенный суп, тебе принести?
И тут я оглядываюсь… И смотрю на койки. На моих соседок.
Наталья Владимировна лежит с позвоночной грыжей: ей делают терапию и массажи.
Альбина – Аля – постродовая травма…
Катя…
У Кати БАС – боковой амиотрофический склероз. Катя полностью парализована. На левой руке работают два пальца, она ими сигнализирует. Более того – она ослепла. Но она слышит. И может говорить. Ей двадцать один год.
- Тыквенный суп, Катя! Ты будешь?
Катя размышляет. Потом объясняет: «Нет, не буду. От овощных протертых супов у меня проблемы с кишечником». Проще говоря – понос. И Катя этого страшится… Боится кого-то обременить.
Она вообще была самой спокойной, нетребовательной соседкой.
Через день к ней приходила мама: каждый день не могла, работает по графику. Мыла, кормила, болтала ласково. Болтала так, будто Катя завтра очнется, встанет и пойдет. Пойдет в жизнь: образование получать, семью создавать, детей рожать… Катя вторила маме, и мне их жизнь казалась удавшейся, сложившейся, лучшей…
***
- Катя, сегодня на обед бульон с рисом, ты будешь?
Катя задумывается, как всегда, потом отвечает: «Буду!» Санитарка приносит суп в палату, ставит на тумбочку возле Кати. Ей некогда кормить Катю: у нее много лежачих.
Я мучаюсь. Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
Я размышляю, встаю, опираясь на «канадку» - такой костыль, который опорой не под плечо, а под локоть. И ковыляю на костыле к Катиной кровати. Сажусь на кровать. Спрашиваю: «Катя, можно, я вам помогу?» Катя вслушивается в меня… Указательный и большой палец левой руки – единственно работающие пальцы - трепещут. Катя соглашается. Я сажусь ближе, подтаскиваю к себе тарелку. Подкладываю под голову Кати вторую подушку – чтобы Катя была повыше, получше сидела, тогда легче кормить. И начинаю кормить с ложки. Катя ест медленно, глотает тяжело. Вдруг прерывается, спрашивает меня: «А вы кто? Расскажите?»
Я теряюсь перед стойкостью и жизнелюбием девушки… И, словно последняя дура, начинаю «рапортовать»: мне за тридцать, диагноз – рассеянный склероз, лежу рядом с вами…
Катя прерывает меня: «Расскажите о СЕБЕ! О диагнозах я и так много знаю…»
Я рассказываю уже другое, о жизни до болезни… Рассказываю вдруг много и долго, горько и счастливо; будто прорвало, будто никогда раньше никто меня обо мне не спрашивал… Мы переходим на «ты». Катя цепляется за мой рассказ, услышав: «Художественная школа». Просит: «Ты можешь мне нарисовать бабочку? Лет до пятнадцати я видела! Последнее, что помню – это бабочки! Они красивые, хрупкие! Нарисуешь?»
Я мучаюсь.
Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
Катя улыбается, ждет. У меня ничего нет в больнице. И некого озадачить: купить и привезти краски, кисти, бумагу…
***
Ночь. Я не сплю эту ночь. Я думаю о том, что я – слаба. И не могу выполнить Катину просьбу, не могу! Ни ради нее, ни ради меня! Я не могу, я сто лет не рисовала! Я не могу – я выдохлась, я пуста! Я борюсь за жизнь, мне нечего писать! Я каждый день проживаю словно последний: страшусь будущего, мне сложно смотреть в глаза близким – я сяду в коляску через пару-тройку лет и, соответственно, сяду им на шею… Я не могууууу…
***
Утром я выманила у дежурной медсестры лист бумаги.
У меня не было красок, кистей, но у меня была косметичка.
Я нашла там все, что было нужно: тушь, карандаши для глаз и губ, две помады…
Я вспомнила детство. Новгородчину, деревеньку, в которой росла. Какие там бабочки! Красота, сказка! Павлиний глаз – бабочка – вот ее я особенно помнила.
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
***
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
«Павлиний глаз», - ответила я.
Катя улыбнулась и еще раз пробежалась пальцами по бумаге…
Лю
13.03.12
Последний желтый лист Отправить рассказ
Катя шла домой, ежась под пронизывающим декабрьским ветром. Не поймешь, то ли осень, то ли зима. Снега не было, а деревья упирались в мрачное небо голыми ветвями. Девушка не любила увядание природы. Грустно смотреть на все это. И вдруг… Катя увидела, как среди голых веток на ветру трепыхается желтый листок. Один-одинешенек. Казалось, вот-вот он сорвется с ветки. Но нет, - держался. Катя остановилась и как завороженная все смотрела на это чудо. Строчки прилетели к ней как бы сами собой. Девушка быстро вынула из рюкзачка блокнот и ручку, чтобы успеть записать. А то сколько раз бывало: вот они, строчки, а поймать в тетрадку не успела, и все – только хвостиком махнули. Не ухватить. Почерк у Кати был отвратительным, но она твердо знала: если записала, то уже стихи не улетят. А мама всегда говорила, что у всех великих людей плохой почерк.
Зима еще снежком не делает пометки,
И осень не спешит себе давать отбой.
Последний желтый лист висит на голой ветке,
И декабрю назло он борется с судьбой.
Катя еще постояла, посмотрела на этот последний листок. Настроение улучшилось. Где-то внутри зазвучал мотив, а пальцы словно ощутили гитарную струну. Каждая мелодия для Кати была цветной. Та, которая рождалась сейчас, почему-то казалась желтой. Девушка представила, как желтыми волнами идет гитарный перебор. Она шла и в уме перебирала струны. Очнулась Катя от гудка автомобиля. Водитель выскочил из машины и орал на нее: «Дурында! Смотри, куда идешь. Так и лезут под колеса, ненормальные». А Катя только улыбнулась, тряхнула косой. Мужчина покрутил пальцем у виска, хлопнул дверцей и уехал. Катина мама, пока еще здорова была, любила повторять дочке где-то вычитанную фразу: «На перекрестках не пиши стихов». А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.
А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.
Последний желтый лист вцепился в ветку крепко,
Он на ветру дрожал, но верил в миражи.
И, несмотря на то, что выглядел нелепо,
Старался он еще хотя бы день прожить.
Пока писала, замерзли пальцы. Катя сунула руку в карман, чувствовала, что придут еще строки, которые непременно надо будет поймать. Хорошая песня должна получиться. Катя смотрела на опавшие листья на газоне, отжившие свой век. Она шла к дому и ждала, мелодия внутри требовала слов. И они пришли. Девушка снова схватилась за блокнот и ручку. Слова словно пощипывали ее изнутри, требовали выхода, и она писала, сжимая ручку замерзшими пальцами.
Последний желтый лист, пожухлый и иссохший,
Упасть к собратьям он на землю не спешит.
Зеленый по весне он думает о прошлом
И из последних сил цепляется за жизнь.
На душе стало радостно. Дома ее ждет мама. Мамочка. Ее первый благодарный слушатель. И пусть мама ничего сказать не сможет, но по ее глазам дочка поймет, понравилась ли новая песня. Катя умела домысливать то, что мама говорила глазами. Она не сразу поняла: что-то ей мешает думать, и желтая мелодия куда-то ускользнула. Остановилась и с удивлением почувствовала: кто-то трясет ее за плечо. Одноклассница Нонка кричала чуть ли не в ухо:
- Ты что, глухая, Шацкая? Я тебе ору-ору, а ты как бы и не замечаешь.
- Извини, задумалась, - Катя взглянула по касательной на Нонку и на ее подружку Аллу, которая смачно щелкала семечки, выплевывая шкурки прямо на асфальт. Катя уже хотела сделать замечание, но передумала: зачем и кому нужны слова в пустоту?
- Я че хочу сказать-то: сегодня после консультации пойдем с нами в кафешку, пивасика попьем, - Нонна даже не спрашивала, утверждала.
- Спасибо. Я не пью пиво.
- Осподя! Пей лимонад. Но от коллектива-то не отбивайся. Некрасиво плевать на весь класс.
- Нонна, а разве ваша компания – это весь класс? Все равно я действительно не могу. Мне после консультации домой нужно, - Катя скинула руку одноклассницы со своего плеча, кивнула и пошла дальше. Вслед зло прозвучало:
- Во, блаженная. Ну, погоди, я тебе спесь-то пообломаю.
А Катя уже забыла об этом разговоре, наблюдая, как ветер кружит пожухлые, скукоженные листья. Ведь не так давно они были красивыми, разукрашенными осенью в разные цвета. А теперь их топтали ногами случайные прохожие, да морской бриз подхватывал былое великолепие в бешеной пляске.
Давно слетели вниз соседи и соседки.
Нет золота берез и пурпура осин.
Последний желтый лист висит на голой ветке
И декабрю назло, безумствуя, висит.
Катя зашла в квартиру и первым делом заглянула к маме.
- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала.
- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала. Сегодня до ума доведу, а завтра спою тебе, - глаза на неподвижном перекошенном лице улыбнулись.
Четыре года назад отец объявил, что любит другую женщину. И ушел. После двадцати пяти лет совместной жизни. Мама крепилась, но инсульт – вещь коварная. Слегла. Старший брат оформил опекунство, чтобы двенадцатилетнюю Катю в детдом не определили. А потом брат женился, родился ребенок. И все заботы о маме легли на хрупкие Катины плечи. Брат помогал материально: и кровать для лежачих купил – только бы маме удобно было, и телевизор большой на стену повесил – мама все понимала, а говорить и двигаться не могла, лишь одной рукой шевелила и голову чуть-чуть поворачивала. Недавно брат помог сменить тесную «хрущобу» в областном центре на просторное жилье в маленьком приморском городке. К весне обещал достать удобную коляску, пусть мама дышит морским воздухом. Проведывать своих он приходил раз в неделю, забивал холодильник всякими вкусностями. А когда сыночка приводил, мамины глаза светились счастьем.
Раз в месяц к ним приходил Катин отец. Каждый его визит с точностью повторял предыдущий. Он заглядывал к маме, говорил какой-нибудь ободряющий штамп, торопливо целовал дочку в щеку, быстро совал ей в ладошку деньги и убегал, ссылаясь на занятость. Катя подозревала, что не так он спешит по делам, как чувствует себя виноватым в их квартире. А кто любит ощущать себя виноватым? После его ухода Катя вытирала слезы с маминых щек. Лучше бы уж совсем не приходил, чем так - мимоходом.
- Мамуль, мне на консультацию по ЕГЭ, - накормив маму, сказала Катя. – Давай, я тебе спинку подниму, телевизор включу. А приду, мы с тобой помоемся, и спать. Хорошо? – мама прикрыла глаза.
После консультации Катя торопилась домой, почти бежала, вдыхая свежий морской бриз. «Надо будет завтра листочек проведать, как он там, - думала девушка. – Пусть держится. А в песне какого-то завершающего аккорда не хватает. Только я понять не могу, какого именно».
На улице было темно, фонари горели через один. Катя уже почти дошла, когда дорогу ей преградили одноклассницы. Их было четверо.
- Ну, что, блаженная, пойдешь с нами в кафешку? – спросила Алла, выплевывая изо рта очередную шкурку от семечки. Катя молча попыталась пройти дальше.
- Шацкая, с тобой говорят. Последний раз спрашиваем. Потом пеняй на себя, - Нонна взяла в руку Катину косу и слегка дернула. Алла и еще две девчонки хихикнули.
- Девочки, у меня совершенно нет времени на эти глупости. Извините, дайте мне пройти, - Катя пыталась говорить вежливо и спокойно.
- Нет, девочки, представляете, мы глупостями занимаемся, а эта шалава умная слишком. Видите ли, она царских кровей, наверное, мы ей не ровня, - и, уже обращаясь к Кате, Нонна рявкнула. - Ты, блаженная, фильм «Чучело» помнишь? – и уже сильнее дернула Катю за косу.
Девушка попыталась вырваться. Тогда Нонна потянула косу с такой силой, что Катя едва удержалась на ногах. Остальные засмеялись.
Девушка попыталась вырваться. Тогда Нонна потянула косу с такой силой, что Катя едва удержалась на ногах. Остальные засмеялись.
- Что вам от меня надо? – Кате надоела эта возня, надо было быстрее к маме.
Нонна отпустила косу и с силой толкнула Катю, девушка упала в грязь. И тогда одноклассницы стали пинать ее ногами. Не сильно. И только Нонна била с остервенением и азартом куда придется. Катя не сопротивлялась, лишь прикрывала голову руками, иначе, как она объяснит синяки маме? В голове крутилась мелодия новой песни. А перед глазами текла река. И лодочник в ожидании чьей-то души. Вдруг девушка услышала мужской голос:
- Вы, твари, что же делаете? Вчетвером на одну. Не стыдно?
- Шел бы ты, дядя, своей дорогой, - не унималась Нонна.
- Я сейчас полицию вызову, посмотрим, как ты там заговоришь. А ну, отошла! – окрик возымел действие, побои прекратились. – Давай руку, - прохожий помог Кате подняться. – Сейчас полицию вызову, снимем побои.
- Спасибо вам. Но полицию не надо, - взмолилась Катя. - Мне бы домой.
- Что ж, не надо так не надо. А зря. Такое не должно оставаться безнаказанным. Ну да ладно, пойдем, провожу.
Вслед прозвучало:
- Трахни ее, дядя. Может, поумнеет. Блаженная.
- За что они тебя так? – спросил мужчина по дороге к Катиному дому.
- Ни за что. Просто я другая. И не хочу быть такой, как они.
Около подъезда прохожий дал Кате визитку.
- Я психолог. Если помощь понадобится, звони, - мужчина протянул Кате руку. – Счастливо тебе. И обязательно оставайся другой.
Дома Катя быстро проскочила в ванную, умылась, сбросила грязную одежду. И только после этого в домашнем халатике вошла к маме. Принесла тазик с теплой водой и крем, поменяла памперс, смазала проблемные места, чтобы не было пролежней. И как всегда во время этой ежевечерней процедуры ловила на себе виноватый мамин взгляд.
- Все хорошо, мамочка. Я тебя очень люблю. Ты только живи. Цепляйся за жизнь, как тот листок, о котором сегодня я песню написала, - Катя опустила кровать в лежачее положение, взбила подушку, поправила одеяло. – Спокойной ночи, мамулечка, - включила ночник, поцеловала маму в щеку и только после этого пошла в свою комнату.
Катя перебирала гитарные струны, подбирая мелодию, которая до этого жила внутри. Наконец песня зазвучала. Девушка взяла диктофон и стала напевать. Последний куплет родился сам собою.
Вот так и мы порой недалеко от Стикса,
Куда приводят нас крутые виражи,
И не спешим туда, пока хоть как-то мыслим,
А, словно этот лист, цепляемся за жизнь.
Моряна
25.05.12
Кириллу повезло: он родился и красивым – очаровательный малыш, блондин с голубыми глазами, - и счастливым. А чем не счастье: юг Белоруссии, деревушка на берегу Днепра, весна ранняя, осень ласковая… У бати большое хозяйство – куры, корова, кошки, собаки. Рыбалки с отцом и дедом, красавица-мать, ласково воркующая над первенцем…
…родившиеся после сестры и брат, большая дружная семья, а он, Кирилл, уже взрослый восьмилетний мужчина, которому доверяют. Младших покормить, в магазин сходить. Батя записку напишет, а Кирилл вместе с денежкой продавщице отдаст. Она ему сумку соберет и сдачу в ладошку сунет. Кирилл придет домой и честно сдачу возвращает. А то, что батя смотрит мутным глазом и даже не пересчитает, а мамка лежит на кровати, отвернувшись – так это не беда, устали они.
***
«Уставали» родители все чаще и чаще.
Органы опеки пришли тогда, когда Кирилл жарил макароны, чтобы накормить младших. Жарил сухие, ведь никто ему не объяснил, что сначала их нужно сварить… И Кирилл кричал тогда: «Оставь, тетка, я сам, я все сам, я все могу са-а-ам…»
Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение.
***
Суд был скорый, родителей лишили прав, Кирилла и младших - по детским домам. Чувствовал ли Кирилл сиротство? Пожалуй, нет. Воспринимал переезд в детский дом как авантюру, приключение. А летом забирал его уже очень пожилой дед. И все продолжалось: домашнее хозяйство, рыбалки, пацаны-дружбаны, знакомые с детства… Только не было «уставших» родителей.
***
Учеба давалась Кириллу легко. По физике и химии шел с большим опережением школьной программы, преподаватели нарадоваться не могли, а Кирилл, чтобы размять мозги и развлечься, то бомбочку сварганит, то радио, то кипятильник, то еще какой прибор. Попадало ему, конечно. Но и не сильно: ну как такого смышленого наказывать? Университет в Минске сулили, но вздорный мальчишка вдруг фыркнул и после восьмого класса пошел в ПТУ. Затем на кирпичный завод в поселок. Его уговаривали, убеждали, орали, совестили… Ничего не помогло. «Сам в люди выйду, без помощи государства детям-сиротам!» Чертов характер!
Этот чертов характер и привел его, девятнадцатилетнего, к сомнительным способам получения легких денег. Что-то куда-то отвезти, что-то где-то забрать. Он не всегда знал, что везет и забирает.
Нет, сначала было не так! Все началось от любви… От любви к музыке и девушкам. Кто-то из работяг в поселке шепнул Кириллу, что в клубе скучно, ди-джея надо. И Кирилл, пытливый, интересующийся всем вокруг – попросился на пробы. Его взяли сразу – претендентов и не было. Вскоре заработала ночная дискотека и главная звезда – ди-джей Кай! Девчонки визжали. А некоторые рыдали. А еще ходили и смотрели томными, печальными, очень влюбленными глазами на юного, уверенного в себе, нагловатого ночного бога. И он, опьяненный, менял ощущения – и девушек – так часто, как того требовало терпкое, темпераментное молодое тело…
На девушек, да и на ночной образ жизни нужны деньги. Кирилл, уверенный в себе в свои девятнадцать, вдруг почувствовал, что обманул, перехитрил свою детдомовскую жизнь, обрел силу, власть… Свободу!
И взял очередной заказ – что-то куда-то перевезти…
Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет…
***
Под Новгородом он вышел в тамбур покурить. Очнулся под Тулой.
***
- Тише, тише, сынок! Тише! Я уже «Скорую» вызвала… Ой, мальчик мой…
Кирилл очнулся и понял, что лежит на руках у незнакомой тетки. А тетка над ним, почему-то, плачет… Он попробовал пошевелиться, встать на ноги… Встал. Почти. Потому что ног больше не было.
***
Много позже, уже после операции, Кириллу рассказали, что его выкинули из тамбура, а нашла его обходчица. Ноги попали под состав, отрезало почти до колен. Она перевязала ему культи, чем могла, вызвала скорую помощь и сидела с ним, боясь, что он опять потеряет сознание.
***
- Кирилл, – профессор закашлялся, но тут же нашелся. – Кирилл, вы так много перенесли, что я не буду от вас ничего скрывать. У вас тканевый иммунодефицит. Проще говоря, начинается гангрена. Нужно резать еще выше, иначе… Сынок, иначе…
Профессор еще раз закашлялся, а Кирилл уже знал ответ: резать.
- Резать, Владимир Иваныч, а что еще делать?
«Я справлюсь! Я справлюсь и уеду! В свою Синеокую!»
***
После седьмой реампутации, когда ноги ампутировали под попу, Кирилл попробовал покончить с собой. Но его спасла любовь.
Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась…
***
Ее звали Натой. Медсестра отделения травматологии. Она подходила робко, робко смотрела в бездонные голубые глаза, делая перевязки… И, однажды ночью, осталась… И жарко шептала на ухо… И тихо стонала от дерзких поцелуев…
Наташа ничего не спрашивала и не требовала. Кирилла это успокаивало: он боялся и не знал, что делать с женскими требованиями. Но, черт возьми, с каким трепетом он ждал очередной ночи!.. И жизнь продолжалась!
***
День за днем Кирилл шел на поправку. Потихоньку научили садиться самостоятельно. Потребовалась инвалидная коляска. Обратились в благотворительный фонд: гражданин Белоруссии не имеет прав на получение средств реабилитации в России. Коляска нашлась, а вместе с ней и пожилая, благородная дама, которая искренне стала заботиться о мальчике. Помогала чем могла. Кирилл окреп и попросился на Родину. Дама посулила квартиру в Туле – только останься, зачем тебе ехать? Мне некому завещать, а к тебе я прикипела, как к сыну…
Но… «Мне ничего не надо, я хочу дышать Родиной!» Кирилл, окрепнув, запросился обратно, в свою Синеокую. Ему грезился дед, скупой на слова, но щедрый на знания и любовь… Рыбалки на Днепре… Осень, берег, покрытый прелой листвой, по которой можно скатиться на попе, как на санках…
И ничто его не остановило.
Чертов характер!
И Кирилл уже добился встречи в консульстве. И билет ему купили. И Наташа плакала украдкой, провожая его…
***
Родина встретила как мачеха.
Кирилл получил предписание: «Гражданин Богданович К.Н., инвалид первой группы, 1974 года рождения, без определенного места жительства, в соответствии с законом номер… от…. Направляется на постоянное место жительства в…» В дом инвалидов.
Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…
***
Приспособиться к жизни в доме инвалидов можно было только одним способом – алкоголем. Путем совместного употребления алкоголя можно было влиться в компанию, обрести друзей… Кирилл приспособился. И нашел…
Через полгода оказалось, что денег совсем не хватает, и он, уже не брезгуя ничем, поехал на местный рынок – попрошайничать. Его жалели: такой молодой, красивый – и такой увечный. Давали больше, чем остальным. Некрасивым.
А однажды напоили прямо на рынке.
***
Кирилл очнулся: тошнило страшно. Он сейчас просто умрет, выблевывая нутро, отплевываясь желудком. Открыл глаза. Там, где он находился, было темно, лишь кусочек серого неба – откуда? - из-за полусорванной… занавески? Кирилл сполз с матраса, подполз к окну, одернул занавесь. То, что он смог разглядеть, ему никакой информации не принесло… И Кирилл, плюнув, упал обратно на матрас: «Пусть все само пройдет..»
***
Само не прошло. Его пнули, он перевернулся. Его пнули еще раз, потом заломили руки и, смердя нечищеными зубами и акцентом, проговорили на плохом русском: «Ты работаешь – ты живешь».
Кирилл понял, что попал в рабство.
***
…Его банально напоили, подсыпав что-то… Лакомый кусок для такого рода бизнесменов: молод, красив, сиротка… Он не помнил, как его погрузили в поезд и увезли в, черт возьми, Петербург!
В Петербурге заставили в метро просить милостыню. Вечером деньги отбирали, оставляя лишь на выпивку.
***
Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!
Кирилл старался не пить. Потому что если пить, то спиться можно слишком быстро. Гибкие мозги работали на перспективу: удеру!
Его били. Ради покорности. Тогда он, доведенный до отчаяния, бросался к подоконнику, подтягивался, садился на край и орал нечеловеческим голосом в лицо хозяину: «Я сброшусь на твою машину! Мне плевать, а ты лишишься своего «Лексуса»!» Тогда хозяин, плохо говорящий по-русски, отступал… Отступал перед решимостью этого славянина.
На «работу» вывозили каждый день. Кирилл старался успеть помыться и побриться: чистым и ухоженным подавали в метро больше, чем грязным и вонючим. Красота требовала жертв: в притоне были девушки, готовые постирать, но за это нужно платить деньги.
Кирилл научился прятать от хозяев.
«Все равно, удеру!» - эта мысль его грела, подстегивала, давала шанс…
И однажды…
***
Однажды в метро он заприметил мужика – судя по форме и повадкам, бойца спецназа. Такие ничего не боятся.
- Брат, помоги. У меня нет времени долго объяснять – если следят, то сейчас будут проблемы.
Боец посмотрел на него и, ничего не говоря, тихо уволок в подсобоки метрополитена.
- А теперь быстро и четко.
- Я хочу домой. Денег почти нет. Паспорта тоже. Если не свалю – сдохну.
Боец посмотрел в глаза Кириллу.
Утром следующего дня Кирилл, как и всегда, вышел на «работу» на своей станции. Озирался нервно: придет или нет? Когда увидел знакомую уже стриженную голову – выдохнул. С бойцом были еще двое, это Кирилл определил наметанным глазом. Двое устроили потасовку на станции, чем отвлекли патруль, а боец, тем временем, подхватил Кирилла, и закинул на эскалатор.
- Ну, держись, парень!
Озирался нервно: придет или нет? Когда увидел знакомую уже стриженную голову – выдохнул.
Кирилл заткнулся и лихорадочно стал вспоминать молитвы. Ну, хоть какие-то…
На Витебском вокзале ждал еще один, такой же, но с билетом и с сумкой. Бойцы забросили Кирилла на полку, поставили коляску. Сунули сумку, там оказались штаны, килька, половинка хлеба, колбаса и бутылка водки.
- Давай, братка, давай! – бойцы похлопали Кирилла по плечу. – С богом!
И выпрыгнули из вагона.
***
Кирилл ехал на запад и думал лишь о том, как бы ему поскорее убраться из этого сумрачного города…
Он не знает, что через 12 лет вернется в ненавистный город Петербург и встретит там свою судьбу. И она никогда не посмотрит на коляску – она всегда будет смотреть в глаза. И ночи у них станут незабываемы, а дни - наполнены теплом и дружбой. И город улыбнется ему, и быстро примет – что не с каждым бывает… И он будет счастлив с женой, он будет скучать по Городу, уезжая в отпуск, по Неве и рыбалкам, по черному коту, которого они подберут на улице и оставят жить у себя…
***
Кирилл ехал на запад. И ему казалось, что теперь уж точно все будет хорошо…
Лю
30.08.12
# Полдень, в котором…
– Девочки, все в автобус, – услышала Валентина крик, – уезжаем! Учения начались.
Опять учения, подумалось утомленно. Тело плавилось, растворялось в жарком июньском мареве. Солнце висело в зените, тонкое платьице не спасало от зноя. Дочь, трехлетняя кроха, в панамке и трусиках сидела в тени на меже.
Женщины прислоняли грабли к копне и неохотно тянулись в автобус, ворча на ходу. В приграничном городке к учениям привыкли, но трястись в духоте никому не хотелось.
– Аллочка, иди к маме, – позвала Валя, – едем кататься!
…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной. Дочка спала. Водитель с хмурым лицом на расспросы не отвечал.
– Валя, поговори с ним ты, – тормошили девушки.
Она, жена офицера, могла сослаться на мужа и попробовать выяснить, долго ли еще их будут возить и когда, наконец, можно будет вернуться домой.
…Они ехали четвертый час в направлении от границы. Так уже бывало, но сегодня дорога казалась очень уж длинной.
Но делать этого не пришлось. Автобус остановился, шофер повернулся к ним и сказал угрюмо:
– Вылезайте. Дальше не повезу.
Шум, возмущенный гвалт и расспросы он перекрыл одним словом. Короткое и резкое, оно оборвало шум и ледяной коркой покрыло упавшую вдруг тишину.
Война.
– Бесплатно не поеду. Не нанимался, – огрызался водитель, понимая, что сейчас, в этой неразберихе, среди напуганных женщин никто не сможет найти на него управу.
– Возьми, бессовестный, – Валентина стянула с пальца золотое кольцо. Кто-то из женщин снимал цепочку, кто-то сережки. Водитель сгреб украшения, взвесил их на ладони и завел мотор.
На станции они были к вечеру. Тут начинался ад. Валя не знала, что делать: денег у нее не было, документов тоже. Все осталось дома, там, откуда увез их автобус с водителем-крысой. Там, где через сутки уже были немцы.
Но никто не о чем не спрашивал. Поезда заполнялись и шли, отправляя беженцев от границы подальше, в тыл. В давке и суете люди штурмовали вагоны и ехали, неизвестно к кому и куда.
Уже сидя в поезде, как в тумане, она вспоминала, как кто-то их подсадил, кто-то – подвинулся, освобождая место. Аллочка хныкала:
– Кушать хочу!
Валя баюкала дочь. Ребенка кормить было нечем. Кто-то протянул им яблоко, кто-то отрезал хлеб. Стыдно ей было невыносимо – она же комсомолка! А получилось, будто бы попрошайничает. Хороша же она: босая, в мятом несвежем платье, с голенькой, в одних трусах, дочкой. Кто признает в ней сейчас смешливую певунью, первую красавицу гарнизона…
Так и ехали. Поезд нес их от дома все дальше и дальше. Мысли теснились – как быть? Где муж, Саша? Жив ли? Как он найдет их? И куда ей теперь?..
День, ночь, второй день пути, третий. Их вагон перецепляли несколько раз. И уже никто не мог точно сказать, куда они едут…
…Москва встретила веселым дождем. Они босиком шли по городу, мама и дочь. Алла, словно в рясу, была закутана в кем-то подаренную блузку из крепдешина.
– Где тут горком комсомола? – обратилась Валя к первому же милиционеру.
В горкоме им помогли. Война только начиналась, еще не пошел поток беженцев, который захлестнет страну позже. К ним отнеслись с пониманием. Накормили, выслушали, выделили угол. Валентине, комсомолке и активистке, нашлась работа.
Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки?
Война катилась по стране, разбрасывая, растаскивая, отрывая людей друг от друга.
Валя ходила в военкомат, стучалась по кабинетам, разыскивая мужа. Где Саша? Что стало с его частью? Жив ли? Отправляла письма, искала родных.
В январе получила письмо от мамы. Жива. Отлегло. Они с дочкой стали собираться туда, в Костромскую. Опять поезда. Люди, холод, кислый чад от немытых тел, кипяток в жестяных кружках.
На том дальнем полустанке сходили только они. Долго брели по снегу, постучали в узорное от мороза окошко. Мама выглянула, схватилась за сердце:
– Родные мои...
Стали жить. И вскоре, туда же, в апреле, пришел треугольный конверт. Ухнуло вниз, заколотилось сердце. От Саши! Жив! Какой молодец, догадался, что нужно на мамин адрес писать!
В деревне остались одни женщины. Валентина, хоть и ростом была птичка-невеличка, работы никогда не боялась. Конечно, тяжело было. Но не тяжелее, чем остальным. Дни складывались в месяцы, отчерчивая страницы войны сухими сводками информбюро.
Редкие письма с фронта становились короче и суше. Словно и не жене Саша писал. Валя думала – конечно, до нее ли ему сейчас? Главное, что живой. Но почему не найдет теплого слова для нее и для дочки? Вкрадчиво, змеей, вползала мыслишка, нашептывало чутье женское, неистребимое: да в войне ли дело?..
В тот день, морозный и ясный, Валя чистила на дороге снег. В трех кофтах, в ватнике, одетом поверх, в рукавицах и пуховом платке, закутана была так, что и на себя не похожа – круглая и неуклюжая. Услышала крик:
– Орлова! Валюша! Тебя на станции спрашивают!..
Оказалось, подошел военный состав. Полчаса стоянки, и один капитан назвал ее имя. Забилось сердце, понеслась было к полустанку и – остановилась. Надо же домой, переодеться! Что же она, так и пойдет? Как же муж ее такой и увидит? Да бабы руками замахали: беги, глупая! Времени и так в обрез.
И она побежала. Рванулась было к эшелону, узнать, расспросить и – остановилась.
Увидела.
Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал. Она смотрела, распахнув глаза. Они считались самой красивой парой – миниатюрная, кудрявая Валя, всегда по моде одетая, и он, орел-капитан. Совсем недавно, в маленьком приграничном городке, который остался там. За войной.
Он всегда был хорош собой. Высокий, широкоплечий, с безукоризненной выправкой, теперь, казалось, еще больше возмужал.
Она так и не подошла. Стояла и смотрела.
И он не подошел.
Холеный, с гладко выбритым подбородком, он шел мимо нее так близко, что в хрустком морозце она почувствовала теплое облако его запаха: с нотками табака и одеколона, и самого его, крепкого, здорового мужчины, и пряный дух купейного вагона, и чуть-чуть, но почему-то очень резко – медикаментов и сирени. И эти две последние ноты вдруг перечеркнули все и сделали его, самого ей близкого на свете мужчину, чужим.
Он прошел мимо. Скользнул взглядом, лишь на секунду дрогнув лицом, и прошел.
Как будто бы не заметил. Постоял у вагона, докурил, сплюнул под ноги окурок и нырнул, не оборачиваясь, в натопленное нутро поезда.
А лицо, женское, белое и круглое, с ямочками улыбки, внимательно следило за его променадом из соседнего вагона. Занавески в вагоне были белыми, и нарисован был на них красный крест. И почему-то Валентина точно знала, что женщина эта пахнет сиренью.
Валя смотрела, как поезд вздрогнул и тронулся. Колеса закрутились, набирая ход.
Посреди войны, на забытом богом полустанке, стояла маленькая женщина в телогрейке и провожала свою бывшую жизнь, глядя в мелькающие окошки.
Вот и все, тикало в голове, перекликаясь со стуком колес. Вот-и-все.
Никто не подошел к ней. Никто ничего не сказал. А ей было невыносимо стыдно в тот миг, стыдно и страшно, что скажут люди. Но люди не заметили или сделали вид. И потом никогда не сплетничали у нее за спиной. Потому что они были – люди.
И никто в этот миг не мог подойти и сказать ей – нет, не все. Война кончится. Ты окажешься с мамой и дочей в маленьком шахтерском поселке. А серая бумажка с уведомлением о разводе будет гоняться за тобой по стране и найдет, наконец, тебя на Донбассе. И больше не будет слез, вместо них – богатые алименты от папаши-капитана.
Вокруг тебя окажется много новых людей, счастливых, от того, что война закончилась. А Николай, черноволосый и белозубый танцор, Колька с Моховой, переживший немецкий плен, и побег, и дознания чекистов, добьется шахтерским потом и кровью у Родины права вернуться в любимый город, и увезет тебя, с мамой и дочкой, к себе в Ленинград.
И вместе вы будете жить на Неве, долго и счастливо. У тебя родится еще одна дочь, они с Аллой вырастут и подарят вам внучек. А дед Коля станет ворчать, что он опять один среди семи девок. Младшей внучке ты, уже старенькая, расскажешь однажды эту историю. А Юлька, конечно, ее до поры позабудет…
Но это будет потом. Сейчас она еще ничего об этом не знает, маленькая женщина на богом забытом полустанке. Ей холодно. Она стоит, кутаясь в ватник, и кусает губы.
Она готова отдать что угодно, чтобы повернуть время вспять и вытащить из стылого воздуха тот злополучный летний день. Переиграть его заново, остановив стрелки часов ровно в полдень. И оставить их там навсегда – в полдне, в котором нет и не может быть боли. В котором только жара и лето.
В полдне, в котором ничего не случилось.
иЮль
12.07.12
# Кругосветка Отправить рассказ
- Ба Сонь, мы с Санчем окончательно поссорились! И, знаешь, почему? Он говорит, что «холодная война» - это общемировая политика! А я ему доказываю, что это американцы на нас ополчились, гады! И это же правда, вон, по телевизору постоянно говорят!
Софья Михайловна мыла посуду и от неожиданности чуть не выронила тарелку из рук. Настюша, правнучка, между тем продолжала гневную речь:
- Ба Сонь, ну как же он недальновиден! И как мне его убедить?
Софья Михайловна молчала. Домыла посуду, смахнула полотенцем капли.
- Насть, почему тогда ты зовешь Сашу Санчем? Санчо – это не русское имя.
Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.
Присели.
- Настя, неужели ты всерьез считаешь, что какая-то простая американская семья, за тридевять земель проживающая, угрожает твоей семье? Это же ерунда какая-то! Нечего ссориться с Сашей. Да и прав он: есть люди, есть политика.
- Бабушка Соня! – Настя вспыхнула, щеки пошли пунцовым, голос задрожал. – Ты просто уже ничего не понимаешь! Ты же их не знаешь совсем, западных этих! А они все на нас лезут и лезут!
- Я-то? – Софья Михайловна усмехнулась. – Я-то, конечно, стара, ничего не понимаю. Про зловредное окружение. Насть, я кое-что тебе расскажу. А ты сама потом выводы сделаешь, большая уже, четырнадцать через месяц.
Настя открыла рот и… ничего не ответила. Софья Михайловна подошла к правнучке, обняла ее за плечи и повела в комнату, присесть на диван.
Они уселись, прабабушка и правнучка. Словно обеим было по четырнадцать лет; уселись и обнялись – девчонки-подружки.
***
1918 год, май. Петроград.
- Маруууся! Маруся, что я тебе расскажу!
Сонечка аж задыхалась от новости.
- Маруся, через неделю я еду в летний лагерь! Это папа организовал! Знаешь, куда? Никогда не догадаешься: в Екатеринбург!
Маруся покрутила в руках толстую русую косу, поправила платье. Лицо ее не выражало ни удивления, ни зависти. Соня все вглядывалась, вглядывалась, ожидая полного Марусиного поражения такой новостью, но подруга оставалась безучастной.
- Маруська! Право слово, ты каменная! – Соня не выдержала.
- Я не каменная, – ответила Маруся, - я… просто еду с тобооооой!
И взвизгнули обе, обнялись, закружились!
***
В 1918 году Петроград, со всех сторон блокированный Гражданской войной, голодал. Горсовет принял решение организовать летние колонии для детей – вывезти их на Урал, в более благополучные регионы. 25 мая 1918 года паровоз увозил 830 петроградских детей в Екатеринбург. Увозил с тем, чтобы к сентябрю вернуть обратно… Но этому не суждено было случиться.
***
…Под стук колес Соня быстро уснула.
Проснулась от того, что Маруся пихала ее в бок:
- Соняш! Сонь, проснись немедленно! И посмотри: какааая красота!
Соня с трудом открыла дремотные глаза. Маруся прилепилась лбом к окну, даже язык высунула!
На фоне расцветающих полей стояла конница. Чья она – красная или белая – девчонки не знали, но вид бравых всадников будоражил девичьи сердца. Еще бы! В Петрограде такое не увидишь! Разве – извозчика лишь на замурзанной лошаденке… Но это совсем не то, что конница. Особенно, если тебе четырнадцать, и сердце поет…
***
А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.
А сердце пело. И пело так призывно, сладко, что они обе влюбились! Влюбились в Борьку Якимовича – он играл на гитаре и пел романтические песни. Маруся – горячо и страстно, Соня – скромно и нежно.
Между тем, лагерь колонистов, обосновавшихся под Екатеринбургом, жил своей размеренной жизнью. В течение дня воспитателями проводились необходимые занятия, вечером ребята общались свободно.
- Ооо-чи черные, очи страстные, очи жгучие иииии… прекрасны-е, - пел Борька.
Костер дополнял загадочность, инфернальность обстановки.
Подружки слушали Борьку. Соня думала о том, что Борька, наверное, глубоко несчастен и одинок: ну кто же в состоянии понять такую трепетную душу? Никто, кроме нее, Сони…
А Маруся меж тем, по-цыгански тряся плечами, вдруг вышла к костру. Вышла и исполнила дикий, замысловатый танец под Борькино пение.
Борька обалдел. Бросил гитару, подошел к разгоряченной Марусе, обнял ее за талию и поцеловал в щеку.
Соня поняла, что умерла.
***
К сентябрю 1918 года колонистов обещали вернуть домой. Но… не вышло. Колчак отрезал пути. Белочехи подняли восстание и вторглись на территорию лагеря. Так ребята узнали смерть.
***
И голод.
- Отцвела морковка, отцвела капустаааа! И во мне пропалииии половые чувства! – бренчал под гитару Борька.
Соня морщилась: это грубо! Кругом вообще все изменилось. Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе. Старшие под руководством воспитателей ходили по окрестным деревням – что-то продавали из вещей, что-то меняли, где-то подрабатывали за еду. Летние бараки, в которых так хорошо было теплым уральским летом, к зиме превратились в ледяные пещеры.
Наступал 1919 год…
***
Отрезанные от железнодорожных путей, колонисты, как могли, готовились к зиме. Еды не хватало катастрофически, деньги кончились еще в августе.
Летом 1919-го года в лагере колонистов появились два странных человека. Они представились: «Мы – из организации «Красный Крест».
- Аллен Райли, очень приятно.
- Барл Бремхолл, очень приятно.
Американский «Красный Крест» взял детей под опеку. Откуда-то вдруг нашлась новая одежда, появилась сносная еда. И пошли слухи, что скоро путешествие продолжится. Аллен, старший в колонии, всей душой желал спасения этим детям. В реалиях чужой, придушенной непонятной войной стране, верил, что найдет способ вывезти детей из безумия, творившегося вокруг.
И вывез. На остров Русский, что через пролив от Владивостока. Здесь ребятам предстояло прожить почти год. Им организовали быт и обучение. Обучение, в том числе, трем основным европейским языкам.
***
Иногда Соня ходила к океану. Смотрела на большую воду и вспоминала родную Ладогу.
И тогда слезы душили, слезы оглушали: она не получала писем из дома вот уже почти год. Как там мама, папа? Живы ли? Оптимистичная Маруся ее утешала: «Соняш, что ж с ними сделается? Они же в Пе-тер-бурге!» Словно Петербург был гарантией защищенности и счастья…
30 сентября 1919 года Соне исполнялось пятнадцать лет.
Маруся навыдумывала «сюрприз»: собрала старших ребят, пошушукалась…
И в спальне девочек, куда Соня зашла за чем-то, вдруг бросилась на нее с визгами и хохотом целая стая переодетых, размалеванных; стали тормошить, щекотать и кричать в ухо: «С днем рож-дееенья-аа!». И Борька Якимович ее поцеловал, шутя и кривляясь. А после умылись, уселись кружком, и Борька опять играл на гитаре…
Но все это: суета, страсти, гитара – больше не волновали Соню. И даже Борькин поцелуй не взволновал: от поцелуя было кисло, не-тепло. Она поблагодарила всех, встала и ушла к океану.
…Ее нашел Барл, молодой преподаватель Креста. Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.
- Sofia, wake up… Wake up, darling.
Соня проснулась. Молча потянулась к Барлу и уткнулась ему лбом в плечо. Он чмокнул ее в макушку.
- Пошли, девочка. Мы так волновались. Не убегай больше и не плачь: все будет хорошо.
Соня спала в кустах, подложив под голову ладошку. Лицо и волосы были влажные, и Барл вдруг понял, что Соня не купалась. Соня плакала.
***
Но становилось только хуже. Летом 1920 года Владивосток был взят японцами. И детям опять пришлось бежать. Бежать дальше, теперь уже из страны. Надежды вернуться в далекий родной Петербург становились лишь мифом, сном.
Аллен сумел добиться фрахта подходящего судна. «Йомей Мару», средней руки теплоходишка, стал для колонистов Ноевым ковчегом. Японское судно повезло русских детей в Америку.
***
- Соня! Соняш! Сегодня будут танцы! Мы идем на Сан-Франциско – что мы умеем танцевать американское? Квикстеп?
- Маруся… - Соня вздохнула. – Я не хочу… Меня так укачало… и… я так ужасно выгляжу!
Но на танцы Соня пошла. И танцевала с Барлом. Но не квикстеп, а самый настоящий венский пьянящий вальс… Венский вальс на палубе теплохода, идущего через Тихий океан в незнакомый Сан-Франциско…
- Я влюбилась! – позже плакала Соня. – Маруся, я люблю его больше жизни! Но он такой старый: ему 24 года…
***
Следующие несколько месяцев стали очередным испытанием. В США приняли показательно-радушно. Из Сан-Франциско ребят переправили в Нью-Иорк. Ребятам устраивали экскурсии, встречи с русскими эмигрантами и правительством города. Ласковые речи велись не случайно: США планировали оставить почти 1000 русских, хорошо образованных детей в своей стране. И это уже была политика. Миссия же «Красного Креста» - вне политических интересов. Аллена и Барла дети буквально заваливали вопросами: когда же мы вернемся в Россию? Когда? Вы же нам обещали!..
Через четыре месяца колонистов доставили во Францию. И опять начались политические игры, теперь уже со стороны французского правительства: эмигрантский поток богатых россиян был неплохой подпиткой экономики. И власти понимали: оставь они этих детей, за ними приедут и их состоятельные родители…
***
Мужское слово оказалось крепче любых политических игр.
К началу 1921 года миссия «Красного Креста» под руководством Аллена Райли передала детей Российской стороне. Колонисты переходили финско-российскую границу ночью, через реку Сестру. Тайно, словно воры. Словно не было у них Родины, куда они так стремились за 2,5 года путешествий. Прощаясь, Барл, как и раньше, поцеловал Соню в макушку. Соня же вывернулась и прижалась к его губам… «Я повзрослею, дождись!»
Но встретились они лишь спустя 51 год…
***
- Настя? Ты слышишь меня?
Но Настя уже давно спала, убаюканная прабабушкиным рассказом.
Лю
27.04.12
#Чашка кофе Отправить рассказ
Юля убрала руку начальника со своей талии и красноречиво на него посмотрела.
- Эх, Юлечка Ивановна, - скрывая досаду, улыбнулся Андрей Юрьевич. – Вот смотрю я на вас, и прямо глаз радуется. Кудряшки золотые одна к одной, воротничок беленький, как у школьницы, ручки гладенькие, и вся вы как куколка, хоть на полку сажай. И никто не даст вам… кстати, сколько уже натикало? Сорок пять мы два года назад отмечали, помню-помню тосты про ягодку. Так вот, Юлечка Ивановна, ягодка скоро только в компот и сгодится, чего ж ломаться? Моя еще десять дней на морях будет, вместе с дочкой. А вам терять нечего. Наоборот, - он многозначительно подмигнул, - глядишь, и премия какая прилетит, нежданно-негаданно…
Телефон зазвонил, и Юля с облегчением вцепилась в трубку.
- Слушаю. Из налоговой?
«Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание».
Начальник вздохнул и отошел от ее стола.
Вечером, когда Юля стояла на пешеходном переходе возле офиса, кутаясь в плащ под порывами не по-летнему холодного ветра, Андрей Юрьевич притормозил возле нее на алой мазде и опустил стекло.
- Ну так что, Юлечка Ивановна, на чашечку кофе? - он приглашающе похлопал по пассажирскому сиденью. Юлия выдавила из себя улыбку и покачала головой. Мужчина пожал плечами и уехал, а она вдруг с ужасом осознала, что в какой-то момент ей захотелось принять предложение Андрея Юрьевича. Юркнуть в теплый салон машины, почувствовать объятия мужчины, перестать, наконец, ощущать себя куклой, покрытой толстым слоем пыли.
Большую часть своей жизни Юля провела в одиночестве, скоротав в скоропалительном браке всего пару лет. Она осознавала, что чувства мужчин к ней всегда были поверхностными. «Хорошенькая и глупенькая, - бывало, шутливо говорил ее муж, - очень аппетитное сочетание». И муж, и все немногочисленные поклонники относились к ней с покровительственной снисходительностью.
Она вдруг поняла, что возможно это всё, что ей осталась лишь роль любовницы стареющего ловеласа, решившего гульнуть, пользуясь временным отсутствием жены. И в ее жизни так никогда не будет ни обжигающей любви, ни глубоких страстей. Ей стало до боли себя жаль, перед глазами все расплылось от навернувшихся слез, она остановилась и достала из сумочки носовой платок, как вдруг почувствовала сильный толчок и едва не упала, успев уцепиться за какого-то парня. Тот мельком взглянул на нее и бросился вперед. Юля не успела ничего сообразить, как увидела его вновь, возвращающегося с ее сумочкой.
- Мелкий воришка, увидел, что ему не удрать, и бросил свою добычу, - он протянул сумочку Юле. – Эй, не плачьте, - сказал он, заметив ее слезы. - Он наверняка не успел ничего украсть, вот проверьте.
Юля открыла сумочку. Ключи, кошелек – все было на месте.
- Все в порядке, - кивнула она. – Спасибо вам огромное.
- Роман, - представился мужчина.
- Юлия.
- Ромео и Джульетта, - улыбнулся он. – Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.
– Позвольте угостить вас чашкой кофе? Я не каждый день играю роль спасителя, так дайте мне доиграть ее до конца.
***
Сидя напротив Романа в кафе, она гадала, сколько ему лет. Не больше тридцати, даже скорее двадцать пять. Темные южные глаза, гладкая кожа, идеальная улыбка, на которую невозможно не улыбнуться в ответ… Догадывается ли он, что она почти вдвое старше? Все говорят, что она выглядит моложе. Они болтали как старые знакомые, легко перейдя на ты, и Юлия наслаждалась неподдельным интересом, сквозившим в его глазах. Он накрыл ее ладонь своей, и женщина вздрогнула от неожиданной ласки.
- Ты замерзла. Это пародия на лето. Знаешь, у моей тетки есть домик в Крыму, в пяти минутах от моря. Однажды я отвезу тебя туда. Тебе там понравится.
- Почему это? – Юля забрала свою руку, немного ошарашенная напором, и взяла чашку кофе, пытаясь согреть озябшие ладони.
- Ты особенная, - просто сказал он. – Смотри, - он достал из кармана брелок – небольшой камешек на цепочке. – Я нашел его на пляже. Ты похожа на него.
Юлия фыркнула.
- Женщины предпочитают, когда их сравнивают с бриллиантами, а не с простыми булыжниками.
- Бриллианты холодные, их красота скучна, а в тебе есть тепло, настоящее, живое, надо лишь знать, как с тобой обращаться. – Он опустил брелок в стакан с минералкой, Юлия зачарованно наблюдала, как камешек вдруг покрылся мелкими пузырьками, заиграл всеми цветами радуги и стал похож на настоящую драгоценность. – Вот и ты такая. Если создать тебе нужные условия, окружить любовью, всем станет ясно, как ты прекрасна…
***
Он проводил ее до дома, и не успела Юля выдать заготовленную вежливую тираду о том, как ей было приятно познакомиться, прижался к ее губам с поцелуем. Когда она, наконец, отпрянула от него и, пискнув неразборчивое прощание, спряталась за дверью подъезда, сердце ее колотилось как в лихорадке. Дойдя до своей двери, она немного успокоилась. «У этих отношений нет шансов, - здраво рассудила она, шаря в сумочке в поисках ключей. – Пустить незнакомца к себе для одноразового секса? Совсем крыша съехала на старости лет?» Юлия прошла в квартиру, включила свет на кухне и поставила чайник, как вдруг услышала стук по стеклу. Она с ужасом бросилась к окну и увидела, что Роман отчаянно балансирует на краю подъездного козырька, уцепившись руками за карниз.
- С ума сошел?! – она распахнула окно и помогла ему забраться. Они вдвоем упали на пол на кухне. – Ты же мог шею себе сломать!
- Это всего лишь второй этаж. Ромео ведь ничего не сломал, когда забирался к своей Джульетте, - засмеялся он и прильнул к ней всем телом.
Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано.
***
Лежа в постели, Юля смотрела на красивый профиль Романа, мерно вздымающуюся грудь, густую тень от его ресниц. Она отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к окну. Заметив в стекле свое неясное отражение, она едва себя узнала. Эта обнаженная молодая женщина с растрепанной шевелюрой и припухшими от поцелуев губами не могла быть Юлией Ивановной, скромной офисной работницей предпенсионного возраста. Она потянулась всем телом и улыбнулась луне, светившей прямо в ее окно. Женщина чувствовала необыкновенную наполненность - эмоциями, жизнью. Ей казалось, что сейчас она сама могла бы заменить луну, и ее сияние было бы куда ярче. Вернувшись в постель, она легонько погладила густые волосы Романа и одернула руку, когда тот заворочался во сне. Ее внезапное счастье было с горьким привкусом ненависти. Она ненавидела своего любовника. За то, что он так молод, что так поздно появился в ее жизни. За то, что она не успеет родить ему ребенка. Девочку с такими же густыми ресницами. Или мальчика, от улыбки которого таяло бы сердце. Им не суждено состариться вместе. Юлия вздохнула и удобно устроила голову у него на плече. Ну и пусть. Она возьмет столько счастья, сколько ей уготовано. Пусть месяц, может, год. Он защитил ее от грабителя и забрался к ней через окно. Она особенная женщина, ради которой мужчина готов на безумства… С этой сладкой мыслью Юля забылась сном, в котором они вдвоем с Романом гуляли по пляжу, крылья чаек разрезали свежий морской воздух, ее волосы развевались на ветру, и выглядела она на двадцать с небольшим…
Утром Юлия выбралась из постели, стараясь не разбудить мужчину. Со странным удовлетворением она отметила, что с отросшей за ночь щетиной Роман выглядит старше. Она приняла душ, надела самый легкомысленный халатик и сделала макияж, незаметный и естественный. В туалете она с брезгливостью заметила желтые капли на ободке унитаза. Она вытерла их с дезинфицирующим средством, пытаясь понять, отчего на душе так засаднило. «Не будь дурой, - приказала она себе. – Не бывает идеальных мужчин. Но отношения могут быть идеальными».
Она привстала на цыпочки, критически рассматривая разнокалиберные чайные чашки, выставленные в кухонном шкафчике. Кофейных чашек у нее не было. А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок. А потом они бы снова занялись любовью. Юля вдруг вспомнила, что в магазинчике за углом она как раз видела кофейную пару. Белые чашечки на крошечных блюдцах, ничего лишнего, само совершенство. Она набросила плащ прямо поверх халатика, восхищаясь своей развратностью, схватила сумочку и выскочила из квартиры, повинуясь порыву.
Вскоре Юля вернулась домой, сжимая картонную коробку. Она задержалась у зеркала и вправила в волосы маленькую белую розу, купленную в цветочном киоске. Глаза женщины заблестели, она лукаво улыбнулась и прошла на кухню. Там Юля тщательно вымыла чашки и заварила кофе. «Крепкий, сладкий и горячий. Как Роман», - хихикнула она. Юля поставила чашки на поднос, положила на тарелку два круассана.
А ей так хотелось подать ему кофе в постель, и чтобы аромат поднимался из тонкого фарфора, а у нее в волосах был цветок.
Она локтем нажала на дверную ручку, стараясь не наклонить поднос, и вошла в спальню. В измятой постели никого не было. Сердце женщины ухнуло куда-то вниз, чашки тихо звякнули и кофе пролилось на белоснежные блюдца. Она скользнула взглядом по комнате. С прикроватной тумбочки исчезла шкатулка с драгоценностями. Полка под телевизором, на которой стоял дивиди-проигрыватель, зияла пыльной пустотой.
Юлия постояла в дверях несколько минут, а потом вернулась на кухню. Она вылила в раковину кофе из одной чашки, положила ее назад в картонную коробку, взяла кухонный молоток и несколькими мерными ударами разбила чашку вдребезги. Выбросив коробку с осколками в мусор, Юля вынула из волос розу и отправила ее туда же. Она села за стол и сделала глоток из второй чашки. Кофе нестерпимо горчил.
Yara
20.06.12
#Павлиний глаз Отправить рассказ
Я попала в больницу с очередным обострением. На этот раз ноги. Парализованы – левая до колена, правая – до бедра. Весна, что поделать… Каждую весну и осень болезнь напоминает о себе, выползает гадом, ранит, жмет, душит…
Меня привезла подруга. Таскала на себе по кабинетам. Выполняли формальности, необходимые для госпитализации. Мне было страшно и очень жаль себя. Мутное чувство: вытащат или нет на этот раз?
Психологи говорят, что есть стадии принятия диагноза: сначала пациент не верит, потом отчаивается, потом приходит понимание и смирение. Я жду смирения… Жду уже более шести лет. Но так уж вышло, что течение заболевания – ремитирующее: то обострение, то ремиссия. Как уж тут привыкнуть и смириться? Если ты никогда не знаешь, чем обернется завтрашний день…
Вот в таких размышлениях я была госпитализирована в клинику, определена в палату номер сорок восемь.
Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
…Первые сутки я спала. Ко мне приходили профильные врачи, тискали, щупали, задавали вопросы… Я вяло отвечала, находясь в полудреме. Казалось: оставьте меня в покое! Все вы и весь мир! Но они меня тормошили – это их работа…
Мне подобрали хороший протокол лечения. Я «проснулась», чувствуя, что ноги реагируют. Потихоньку стала вставать. И знакомиться с коллегами по палате.
…Когда я «проснулась» и услышала! Вот уж – праздник жизни!
- Наталья Владимировна, вы голову помыли, а фен так и оставили в душевой! Забирайте немедленно, а то украдут! (Наталья Владимировна поднимается с койки, охает – грыжа! И покорно идет в душевую.)
- Аля, Аля! Тебя доктор уже минут сорок ищет! Где ты лазаешь? (прибегает молоденькая, очень красивая Альбина; черная коса полощется по спине)
- Катя! Катя, сегодня на обед тыквенный суп, тебе принести?
И тут я оглядываюсь… И смотрю на койки. На моих соседок.
Наталья Владимировна лежит с позвоночной грыжей: ей делают терапию и массажи.
Альбина – Аля – постродовая травма…
Катя…
У Кати БАС – боковой амиотрофический склероз. Катя полностью парализована. На левой руке работают два пальца, она ими сигнализирует. Более того – она ослепла. Но она слышит. И может говорить. Ей двадцать один год.
- Тыквенный суп, Катя! Ты будешь?
Катя размышляет. Потом объясняет: «Нет, не буду. От овощных протертых супов у меня проблемы с кишечником». Проще говоря – понос. И Катя этого страшится… Боится кого-то обременить.
Она вообще была самой спокойной, нетребовательной соседкой.
Через день к ней приходила мама: каждый день не могла, работает по графику. Мыла, кормила, болтала ласково. Болтала так, будто Катя завтра очнется, встанет и пойдет. Пойдет в жизнь: образование получать, семью создавать, детей рожать… Катя вторила маме, и мне их жизнь казалась удавшейся, сложившейся, лучшей…
***
- Катя, сегодня на обед бульон с рисом, ты будешь?
Катя задумывается, как всегда, потом отвечает: «Буду!» Санитарка приносит суп в палату, ставит на тумбочку возле Кати. Ей некогда кормить Катю: у нее много лежачих.
Я мучаюсь. Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
Я размышляю, встаю, опираясь на «канадку» - такой костыль, который опорой не под плечо, а под локоть. И ковыляю на костыле к Катиной кровати. Сажусь на кровать. Спрашиваю: «Катя, можно, я вам помогу?» Катя вслушивается в меня… Указательный и большой палец левой руки – единственно работающие пальцы - трепещут. Катя соглашается. Я сажусь ближе, подтаскиваю к себе тарелку. Подкладываю под голову Кати вторую подушку – чтобы Катя была повыше, получше сидела, тогда легче кормить. И начинаю кормить с ложки. Катя ест медленно, глотает тяжело. Вдруг прерывается, спрашивает меня: «А вы кто? Расскажите?»
Я теряюсь перед стойкостью и жизнелюбием девушки… И, словно последняя дура, начинаю «рапортовать»: мне за тридцать, диагноз – рассеянный склероз, лежу рядом с вами…
Катя прерывает меня: «Расскажите о СЕБЕ! О диагнозах я и так много знаю…»
Я рассказываю уже другое, о жизни до болезни… Рассказываю вдруг много и долго, горько и счастливо; будто прорвало, будто никогда раньше никто меня обо мне не спрашивал… Мы переходим на «ты». Катя цепляется за мой рассказ, услышав: «Художественная школа». Просит: «Ты можешь мне нарисовать бабочку? Лет до пятнадцати я видела! Последнее, что помню – это бабочки! Они красивые, хрупкие! Нарисуешь?»
Я мучаюсь.
Нарисовать могу, но Катя – слепая. Зачем она просит, зачем я соглашаюсь? Зачем она мучает меня и себя?
Катя улыбается, ждет. У меня ничего нет в больнице. И некого озадачить: купить и привезти краски, кисти, бумагу…
***
Ночь. Я не сплю эту ночь. Я думаю о том, что я – слаба. И не могу выполнить Катину просьбу, не могу! Ни ради нее, ни ради меня! Я не могу, я сто лет не рисовала! Я не могу – я выдохлась, я пуста! Я борюсь за жизнь, мне нечего писать! Я каждый день проживаю словно последний: страшусь будущего, мне сложно смотреть в глаза близким – я сяду в коляску через пару-тройку лет и, соответственно, сяду им на шею… Я не могууууу…
***
Утром я выманила у дежурной медсестры лист бумаги.
У меня не было красок, кистей, но у меня была косметичка.
Я нашла там все, что было нужно: тушь, карандаши для глаз и губ, две помады…
Я вспомнила детство. Новгородчину, деревеньку, в которой росла. Какие там бабочки! Красота, сказка! Павлиний глаз – бабочка – вот ее я особенно помнила.
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
***
Катя трогала рисунок – смотрела. Потом узнала: «Я, кажется, знаю, кого ты нарисовала, она коричневая, а по крыльям кружки, радужкой!»
«Павлиний глаз», - ответила я.
Катя улыбнулась и еще раз пробежалась пальцами по бумаге…
Лю
13.03.12
Последний желтый лист Отправить рассказ
Катя шла домой, ежась под пронизывающим декабрьским ветром. Не поймешь, то ли осень, то ли зима. Снега не было, а деревья упирались в мрачное небо голыми ветвями. Девушка не любила увядание природы. Грустно смотреть на все это. И вдруг… Катя увидела, как среди голых веток на ветру трепыхается желтый листок. Один-одинешенек. Казалось, вот-вот он сорвется с ветки. Но нет, - держался. Катя остановилась и как завороженная все смотрела на это чудо. Строчки прилетели к ней как бы сами собой. Девушка быстро вынула из рюкзачка блокнот и ручку, чтобы успеть записать. А то сколько раз бывало: вот они, строчки, а поймать в тетрадку не успела, и все – только хвостиком махнули. Не ухватить. Почерк у Кати был отвратительным, но она твердо знала: если записала, то уже стихи не улетят. А мама всегда говорила, что у всех великих людей плохой почерк.
Зима еще снежком не делает пометки,
И осень не спешит себе давать отбой.
Последний желтый лист висит на голой ветке,
И декабрю назло он борется с судьбой.
Катя еще постояла, посмотрела на этот последний листок. Настроение улучшилось. Где-то внутри зазвучал мотив, а пальцы словно ощутили гитарную струну. Каждая мелодия для Кати была цветной. Та, которая рождалась сейчас, почему-то казалась желтой. Девушка представила, как желтыми волнами идет гитарный перебор. Она шла и в уме перебирала струны. Очнулась Катя от гудка автомобиля. Водитель выскочил из машины и орал на нее: «Дурында! Смотри, куда идешь. Так и лезут под колеса, ненормальные». А Катя только улыбнулась, тряхнула косой. Мужчина покрутил пальцем у виска, хлопнул дверцей и уехал. Катина мама, пока еще здорова была, любила повторять дочке где-то вычитанную фразу: «На перекрестках не пиши стихов». А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.
А что поделаешь, если эти самые стихи не спрашивают, когда им писаться. Перед глазами еще трепыхался тот стойкий листок, и Катя снова открыла блокнот.
Последний желтый лист вцепился в ветку крепко,
Он на ветру дрожал, но верил в миражи.
И, несмотря на то, что выглядел нелепо,
Старался он еще хотя бы день прожить.
Пока писала, замерзли пальцы. Катя сунула руку в карман, чувствовала, что придут еще строки, которые непременно надо будет поймать. Хорошая песня должна получиться. Катя смотрела на опавшие листья на газоне, отжившие свой век. Она шла к дому и ждала, мелодия внутри требовала слов. И они пришли. Девушка снова схватилась за блокнот и ручку. Слова словно пощипывали ее изнутри, требовали выхода, и она писала, сжимая ручку замерзшими пальцами.
Последний желтый лист, пожухлый и иссохший,
Упасть к собратьям он на землю не спешит.
Зеленый по весне он думает о прошлом
И из последних сил цепляется за жизнь.
На душе стало радостно. Дома ее ждет мама. Мамочка. Ее первый благодарный слушатель. И пусть мама ничего сказать не сможет, но по ее глазам дочка поймет, понравилась ли новая песня. Катя умела домысливать то, что мама говорила глазами. Она не сразу поняла: что-то ей мешает думать, и желтая мелодия куда-то ускользнула. Остановилась и с удивлением почувствовала: кто-то трясет ее за плечо. Одноклассница Нонка кричала чуть ли не в ухо:
- Ты что, глухая, Шацкая? Я тебе ору-ору, а ты как бы и не замечаешь.
- Извини, задумалась, - Катя взглянула по касательной на Нонку и на ее подружку Аллу, которая смачно щелкала семечки, выплевывая шкурки прямо на асфальт. Катя уже хотела сделать замечание, но передумала: зачем и кому нужны слова в пустоту?
- Я че хочу сказать-то: сегодня после консультации пойдем с нами в кафешку, пивасика попьем, - Нонна даже не спрашивала, утверждала.
- Спасибо. Я не пью пиво.
- Осподя! Пей лимонад. Но от коллектива-то не отбивайся. Некрасиво плевать на весь класс.
- Нонна, а разве ваша компания – это весь класс? Все равно я действительно не могу. Мне после консультации домой нужно, - Катя скинула руку одноклассницы со своего плеча, кивнула и пошла дальше. Вслед зло прозвучало:
- Во, блаженная. Ну, погоди, я тебе спесь-то пообломаю.
А Катя уже забыла об этом разговоре, наблюдая, как ветер кружит пожухлые, скукоженные листья. Ведь не так давно они были красивыми, разукрашенными осенью в разные цвета. А теперь их топтали ногами случайные прохожие, да морской бриз подхватывал былое великолепие в бешеной пляске.
Давно слетели вниз соседи и соседки.
Нет золота берез и пурпура осин.
Последний желтый лист висит на голой ветке
И декабрю назло, безумствуя, висит.
Катя зашла в квартиру и первым делом заглянула к маме.
- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала.
- Привет, мамочка! Я пришла. Сейчас накормлю тебя, - мама прикрыла глаза, значит, согласна поесть. – Знаешь, а я новую песню почти написала. Сегодня до ума доведу, а завтра спою тебе, - глаза на неподвижном перекошенном лице улыбнулись.
Четыре года назад отец объявил, что любит другую женщину. И ушел. После двадцати пяти лет совместной жизни. Мама крепилась, но инсульт – вещь коварная. Слегла. Старший брат оформил опекунство, чтобы двенадцатилетнюю Катю в детдом не определили. А потом брат женился, родился ребенок. И все заботы о маме легли на хрупкие Катины плечи. Брат помогал материально: и кровать для лежачих купил – только бы маме удобно было, и телевизор большой на стену повесил – мама все понимала, а говорить и двигаться не могла, лишь одной рукой шевелила и голову чуть-чуть поворачивала. Недавно брат помог сменить тесную «хрущобу» в областном центре на просторное жилье в маленьком приморском городке. К весне обещал достать удобную коляску, пусть мама дышит морским воздухом. Проведывать своих он приходил раз в неделю, забивал холодильник всякими вкусностями. А когда сыночка приводил, мамины глаза светились счастьем.
Раз в месяц к ним приходил Катин отец. Каждый его визит с точностью повторял предыдущий. Он заглядывал к маме, говорил какой-нибудь ободряющий штамп, торопливо целовал дочку в щеку, быстро совал ей в ладошку деньги и убегал, ссылаясь на занятость. Катя подозревала, что не так он спешит по делам, как чувствует себя виноватым в их квартире. А кто любит ощущать себя виноватым? После его ухода Катя вытирала слезы с маминых щек. Лучше бы уж совсем не приходил, чем так - мимоходом.
- Мамуль, мне на консультацию по ЕГЭ, - накормив маму, сказала Катя. – Давай, я тебе спинку подниму, телевизор включу. А приду, мы с тобой помоемся, и спать. Хорошо? – мама прикрыла глаза.
После консультации Катя торопилась домой, почти бежала, вдыхая свежий морской бриз. «Надо будет завтра листочек проведать, как он там, - думала девушка. – Пусть держится. А в песне какого-то завершающего аккорда не хватает. Только я понять не могу, какого именно».
На улице было темно, фонари горели через один. Катя уже почти дошла, когда дорогу ей преградили одноклассницы. Их было четверо.
- Ну, что, блаженная, пойдешь с нами в кафешку? – спросила Алла, выплевывая изо рта очередную шкурку от семечки. Катя молча попыталась пройти дальше.
- Шацкая, с тобой говорят. Последний раз спрашиваем. Потом пеняй на себя, - Нонна взяла в руку Катину косу и слегка дернула. Алла и еще две девчонки хихикнули.
- Девочки, у меня совершенно нет времени на эти глупости. Извините, дайте мне пройти, - Катя пыталась говорить вежливо и спокойно.
- Нет, девочки, представляете, мы глупостями занимаемся, а эта шалава умная слишком. Видите ли, она царских кровей, наверное, мы ей не ровня, - и, уже обращаясь к Кате, Нонна рявкнула. - Ты, блаженная, фильм «Чучело» помнишь? – и уже сильнее дернула Катю за косу.
Девушка попыталась вырваться. Тогда Нонна потянула косу с такой силой, что Катя едва удержалась на ногах. Остальные засмеялись.
Девушка попыталась вырваться. Тогда Нонна потянула косу с такой силой, что Катя едва удержалась на ногах. Остальные засмеялись.
- Что вам от меня надо? – Кате надоела эта возня, надо было быстрее к маме.
Нонна отпустила косу и с силой толкнула Катю, девушка упала в грязь. И тогда одноклассницы стали пинать ее ногами. Не сильно. И только Нонна била с остервенением и азартом куда придется. Катя не сопротивлялась, лишь прикрывала голову руками, иначе, как она объяснит синяки маме? В голове крутилась мелодия новой песни. А перед глазами текла река. И лодочник в ожидании чьей-то души. Вдруг девушка услышала мужской голос:
- Вы, твари, что же делаете? Вчетвером на одну. Не стыдно?
- Шел бы ты, дядя, своей дорогой, - не унималась Нонна.
- Я сейчас полицию вызову, посмотрим, как ты там заговоришь. А ну, отошла! – окрик возымел действие, побои прекратились. – Давай руку, - прохожий помог Кате подняться. – Сейчас полицию вызову, снимем побои.
- Спасибо вам. Но полицию не надо, - взмолилась Катя. - Мне бы домой.
- Что ж, не надо так не надо. А зря. Такое не должно оставаться безнаказанным. Ну да ладно, пойдем, провожу.
Вслед прозвучало:
- Трахни ее, дядя. Может, поумнеет. Блаженная.
- За что они тебя так? – спросил мужчина по дороге к Катиному дому.
- Ни за что. Просто я другая. И не хочу быть такой, как они.
Около подъезда прохожий дал Кате визитку.
- Я психолог. Если помощь понадобится, звони, - мужчина протянул Кате руку. – Счастливо тебе. И обязательно оставайся другой.
Дома Катя быстро проскочила в ванную, умылась, сбросила грязную одежду. И только после этого в домашнем халатике вошла к маме. Принесла тазик с теплой водой и крем, поменяла памперс, смазала проблемные места, чтобы не было пролежней. И как всегда во время этой ежевечерней процедуры ловила на себе виноватый мамин взгляд.
- Все хорошо, мамочка. Я тебя очень люблю. Ты только живи. Цепляйся за жизнь, как тот листок, о котором сегодня я песню написала, - Катя опустила кровать в лежачее положение, взбила подушку, поправила одеяло. – Спокойной ночи, мамулечка, - включила ночник, поцеловала маму в щеку и только после этого пошла в свою комнату.
Катя перебирала гитарные струны, подбирая мелодию, которая до этого жила внутри. Наконец песня зазвучала. Девушка взяла диктофон и стала напевать. Последний куплет родился сам собою.
Вот так и мы порой недалеко от Стикса,
Куда приводят нас крутые виражи,
И не спешим туда, пока хоть как-то мыслим,
А, словно этот лист, цепляемся за жизнь.
Моряна
25.05.12
